Исследуя эти тексты, обнаруживаешь, что сатанинский элемент содержится в них в весьма разной степени. Где-то лишь выражается сестринское сочувствие Еве, где-то — симпатия к ведьмам и так далее, вплоть до заключения откровенного символического союза с Сатаной для борьбы с Богом-Отцом. Ближе к радикальному концу этой шкалы мы встречаем, например, Вивьен и Уорнер. На противоположном же конце находятся участницы проекта «Женская Библия», у которых явное прославление Сатаны (напрямую поименованного) отсутствует. Они восхваляли змея и Еву, но не решались напрямую отождествить змея с дьяволом. Однако уклончивый отказ от такого отождествления по-своему подтверждает его — поскольку именно такое толкование преобладало на протяжении почти всей западной истории христианского периода.

Контрмифы, созданные в рассмотренных здесь произведениях, чаще всего относятся к категории, которую мы называем мифами сопротивления (перафразируя введенное Брюсом Линкольном понятие «религии сопротивления»)[2303]. Их главная черта — отказ соглашаться с постулатами господствующей религии. Отрицание, инверсия, протест, даже кощунство — вот основные приметы такого мифа. Еще более радикальной разновидностью контрмифа должен был стать миф революции, ратовавший за решительные действия[2304]. У некоторых инфернальных феминистов ясно прослеживаются движения в эту сторону. Например, Шелли в реальной жизни был настоящим смутьяном, и созданные им литературные контрмифы весьма точно отражали эти его наклонности. Гейдж, Стэнтон и их соратницы были политическими активистками, и их интерес к ведьмам и к эдемскому змею напрямую подстегивался их политической деятельностью. Однако у большинства людей, с которыми мы встретились на страницах этой книги, патриархальный диктат вызывал раздражение в первую очередь на личном уровне, даже если они при этом иногда — как Вивьен или Уорнер — давали понять, что та же проблема существует в жизни всех женщин. И все же они не предлагали никаких «решений» в политическом смысле слова, хотя создававшиеся ими контрмифы служили недвусмысленными проявлениями символического сопротивления.

Если мы посмотрим на главные образцовые произведения, то увидим, что стратегия перетолкования присутствует там повсеместно, потому что именно к этому сводится любой сатанизм (к перетолкованию роли Сатаны как положительного героя и, скажем, к новому прочтению третьей главы Книги Бытия — как рассказа об освобождении человечества от тирании). А это, в свой черед, пожалуй, оспаривало легитимность христианского мифа, что, впрочем, далеко не всегда означало, что этот миф отвергался как пустая выдумка, измышленная угнетателями. Блаватская прямо писала о том, что в христианском мифе есть подлинное эзотерическое ядро, просто богословы исказили его смысл. У других тоже, по-видимому, имелись похожие склонности в трактовке Библии, но они часто колебались между активным развенчанием ее как человеческой выдумки (а не божественного откровения) и особым благоговейным отношением к ней. Именно это наблюдается в «Женской Библии». Однако чаще всего Библия подвергалась дерзким перетолкованиям — настолько радикальным, что все ставилось с ног на голову. Вытеснение наблюдалось в наших примерах редко — ведь мало какой новый нарратив способен подняться до статуса религиозного мифа[2305]. Во многих случаях рассказы, романы и стихи предлагали сюжеты, основанные на христианском мифе, но подавались они без каких-либо претензий на принадлежность к одной онтологической категории с религиозным мифом. В каком-то смысле мы все же можем усматривать здесь разновидность вытеснения, которое приводит к развенчанию христианского мифа (что близко к результатам стратегии оспаривающего мифа), хотя точнее, пожалуй, было бы называть это релятивизацией. Чтобы проиллюстрировать это понятие примерами из нашего материала: Вивьен на свой провокационный лад пересказывала библейскую историю сотворения мира (вводя в нее Сатану в роли доброй женственной созидательной силы или сотворца); несколько авторов подменяли истории о ведьмовстве в христианской Европе начала Нового времени похвальными рассказами о добродетельных ведьмах-сатанистках; Маклейн переосмысляла эпизод с грехопадением в эпикурейском духе; Уорнер в шутку заставляла свою героиню, эмансипированную женщину, дарить яблоко сострадательному Сатане; Каллас проводила параллели между сбрасыванием ига патриархального общества и вкушением запретного плода Евой и так далее. Когда выдвигаются подобные альтернативные версии, история, рассказанная в Библии или в каком-нибудь христианском предании, ставится в один ряд с другими и сразу же перестает быть единственной и единственно верной. Хотя большинство рассмотренных здесь авторов, в отличие от Блаватской, не объявляли свои сочинения чем-то хоть близко похожим на мистическое откровение или трансцендентную мудрость, они все равно выдвигали провокационные альтернативы, которые в некотором смысле помогали подрывать авторитет господствующей идеологии — и тесно связанных с нею патриархальных общественных порядков.