И столь же неутомимо и одержимо создавали свою, новую, социалистическую культуру. Причем самое любопытное, что творцов и специалистов сей никогда дотоле не существовавшей культуры оказалось вдруг великое множество. Правда, большинство из них, подобно знаменитому Мейерхольду, носили полувоенную форму и маузеры на боку, и что именно они создали на театрах, на холстах, в музыке и литературе, нынче вряд ли скажет толком даже самый въедливый специалист по тем временам. Да и могло ли быть иначе, когда сама идея-цель ставилась в принципе нереальная, несерьезная, а, в конечном счете, и просто глупая, а за нечто новое, пролетарско-социалистическое и будущее всего человечества выдавались в основном все те же, никому, кроме самих творцов и их группок, ненужные, совершенно пустые формалистические изыски и трюкачество.

Казимир Малевич тоже был среди этих творцов, даже, кажется, одно время назывался каким-то комиссаром.

Из всей же необъятной прежней культуры эта диктатурная публика отбирала и оставляла для всеобщего пользования лишь то, что касалось классовой борьбы народных бунтов и восстаний: Болотникова, Разина, Пугачева, декабристов, революционных демократов во главе с Белинским и Чернышевским, Некрасова, прозаиков-обличителей типа Салтыкова-Щедрина и Глеба Успенского. Все же остальное в литературе и искусствах — долой! Беспощадно и безвозвратно! Для того и маузеры. Все классово чуждые пролетариату идеи понятия и даже слишком сложные и слишком тонкие чувства — долой! Все положительное в отечественной истории — долой! Даже героев битв, если они были не классовые, — долой! В любой области положительное — долой! И все национальные особенности, пусть самые глубочайшие или самые невинные, — туда же! Потому что, какие еще могут быть особенности у каких-то народов в едином интернациональном социалистическом обществе.

И все религиозное, весь этот опиум для народа — под самый корень! И в первую очередь, разумеется, важнейшие храмы, иконы, церковные книги и всяческую утварь, какими бы бесценно-драгоценными они ни считались и как бы великолепно ни выглядели.

То же самое и с народной патриархальщиной — с разными там традициями, праздниками, обычаями, поверьями.

Советские люди должны иметь собственные традиции, обычаи и праздники.

Разрушения, костры, надругательства, уничтожение, изъятия, запрещения, тюрьмы и даже расстрелы протестующих — это у нас тоже называлось культурной революцией. Пушкина и того ведь пытались свергнуть «с корабля современности» и придать анафеме. Достоевского непрерывно пинали и поливали помоями. А Лескова почти не издавали, как будто его вообще никогда не было. И Тютчева. И Алексея Константиновича Толстого. Многих, очень многих. И композиторы были запретные. И художники. И ученых вычеркивали из обихода. А некоторых философов и тех же славянофилов если где вскользь и упоминали, то только как нечто почти идиотическое, достойное внимания лишь психиатров.