Настроения либеральной интеллигенции передавало, в мае 1905 г. на I съезде Союза Союзов, воззвание ее лидера П. Милюкова: «Мы должны действовать, как кто умеет и может по своим политическим убеждениям… Все средства теперь законны против страшной угрозы (катастрофы), заключающейся в самом факте дальнейшего существования настоящего правительства… мы говорим: всеми силами, всеми мерами добивайтесь немедленного устранения захватившей власть разбойничьей шайки и поставьте на ее место Учредительное собрание…»[16].

Радикализм общественных настроений раздувался прессой до такой степени, что, по словам П. Милюкова, «Витте решил, что пресса сошла с ума»[17]. Председатель Комитета министров действительно «поразился необузданности прессы при существовании самого реакционного цензурного устава. Пресса начала разнуздываться еще со времени (русско-японской) войны; по мере наших поражений на востоке пресса все смелела и смелела. В последние же месяцы, еще до 17 октября, она совсем разнуздалась, и не только либеральная, но и консервативная. Вся пресса обратилась в революционную, в том или другом направлении, но с тождественным мотивом «долой подлое и бездарное правительство, или бюрократию, или существующий режим, доведший Россию до такого позора»[18].

Комментируя деятельность печати, С. Витте отмечал, что «пресса совсем изолгалась, и левая так же, как правая; а когда вспыхнула революция и началась анархия, то правая пресса…, в смысле небрезгания для преследуемых целей, начала распространять ложь, клевету, обман и, пожалуй, превзошла левую прессу»[19]. Одна из причин этого заключалась в том, что «до революционного движения 1905 года в России существовала бóльшая интеллектуальная свобода, чем даже в Великобритании, — отмечал британский историк Ч. Саролеа, — революционерам разрешалось почти беспрепятственно вести свою пропаганду через письменное слово, Российская империя была наводнена подрывной и анархистской литературой, и лучший шанс молодого писателя угодить большой части русской публики состоял в том, чтобы быть достаточно «продвинутым» и оппозиционным правительству»[20].

«Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю, — подтверждал вл. кн. Александр Михайлович, — Об ученом или писателе, артисте или музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не ходить далеко за примерами, достаточно сослаться на печальный личный опыт философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова»[21]. «Британская цензура во многих случаях жестче российской, — указывал Ч. Саролеа, — «Монна Ванна» Метерлинка была широко распространена в России, в Великобритании она была запрещена. Верно также и то, что любое личное нападение на членов правительства или бюрократию может привести к неприятным столкновениям с полицией, но любое личное нападение в Великобритании может привести к еще более неприятным судебным преследованиям по закону о клевете»[22]. «Русская цензура, даже в самые тяжелые свои дни, была совершенно бесполезна, и в течение последнего поколения она вмешивалась в свободу печати так же мало, как французская цензура вмешивалась в свободу французской литературы во времена Вольтера и Руссо…, — отмечал Ч. Саролеа, — Российская цензура не препятствует даже такому количеству интеллектуальной вольности, которое ошеломило бы британскую публику. Именно импульсивное и безответственное насилие части оппозиционной прессы во многом объясняет сохранение цензуры. Русские экстремисты еще не усвоили урок британской политической истории о том, что без самоконтроля и самоограничения невозможно саморазвитие. Если бы русская пресса использовала хотя бы малую толику того самоограничения, которое в Англии навязывается общественным мнением или законом о клевете, русская цензура давно перестала бы существовать»[23].