Первый жизненный удар Таня получила, когда довольная и счастливая успешным поступлением в вуз крупного города (далее – Крупногорска), вернулась в августе домой, чтобы пару недель до сентября провести в праздном ничегонеделании, обнимашках-целовашках-отсосалках-отлизалках со своим любимым Ромкой, и возможно даже, к ним придут сваты, и она станет его официальной невестой. Ее встретил на вокзале старший брат, странно молчаливый и почему-то совсем не радующийся щебетанью сестры.

- Ты простыл, что ли? У тебя глаза слезятся. Или случилось что-то?

- Дым попал, — буркнул он в ответ и выбросил окурок из окна машины.

Дома ее встретила мама в черных одеждах. Папы не было. Не было дома, и не было в живых. Он внезапно скончался несколько дней назад, накануне последнего Таниного экзамена, и было решено ей об этом не говорить, чтоб она не бросила всё и не примчалась домой. И кто сможет сказать тут, это было верное решение или нет?

Таня подозревала, что самое веское слово в решении не сообщать ей о горе принадлежало ее невестке, жене брата, с которой как-то не нашлось взаимопонимания, и которой явно не улыбалось прожить еще год с золовкой под одной крышей. Но прямого повода конфликтовать не было, и под горячую руку подвернулся Ромка. Когда он, с улыбкой до ушей, ошалевший от радости после долгой разлуки, кинулся ее целовать и обнимать, получил по рукам, получил кучу обидных слов от «тупой бесчувственной скотины» до «чурки нерусской», получил слезы и истерику, получил рыдание на своей груди и массу невыполнимых требований, от «убей эту гадину-невестку» до «увези меня за границу, я не хочу жить в этом городе и в этой стране».

Таня уехала на учебу еще до истечения сорока дней, понятно, что ни о каком сватовстве не могло быть и речи. А Ромка действительно был не «ума палата». Он даже не сделал попытки поступления в институт, и осенью был забрит в солдаты. Весь первый курс Таня проходила в траурной одежде, не ходила ни на какие вечеринки, вела себя очень строго, одергивала соседок по комнате в общежитии, если какое-то их веселье и шутки казались ей неподобающими ее печали. Утешалась только письмами от Ромки. Старалась ему писать подробно о своей студенческой жизни, об интересных предметах и экстравагантных профессорах, о достопримечательностях Крупногорска и бурных политических событиях. Наверное, этим и оттолкнула, а возможно, подспудно и сама поняла по неграмотным строчкам, корявым предложениям и скудным мыслям, что он ей и она ему – не пара.

Во всяком случае, ее второй жизненный удар — расставание с первой любовью, был не таким неожиданным и ошеломляющим, как смерть отца. Это не было внезапной гибелью здорового человека, а скорее медленным угасанием обреченного больного. Ромке дали отпуск в то лето, которое было у Тани после окончания второго курса. Они встречались, точно так же целовались-миловались, Таня с удовольствием подмечала, что ничуть не утратила мастерство минетчицы, и что спустя почти двух лет воздержания (свои пальчики не в счет) ее клитор так же отзывается на мужские ласки, и оргазм потрясает ее тело точно так же, как и в первые разы еще в школьные годы. Но и с какой-то обреченностью давала себе отчет, что во всем остальном этот мужчина с крепкими бицепсами и невзначай вырывающимся крепкими словечками (чего раньше не было, издержки жизни в казарме) ее не трогает совершенно, что ей неинтересно быть с ним и беседовать о чем-либо, что он не знает и не желает знать элементарных вещей, что она будет стыдиться его манер и речи, если они окажутся где-то совместно в интеллигентной компании, и что он тоже стыдится ее, избегает прогулок в людных местах и посещений кино и кафе, потому что она безобразно располнела, тем паче будучи от природы далеко не худышкой.