С самого детства вы были лгунами. Вы научились обманывать, быть «как бы», вы научились тому, как толковать вещи таким образом, чтобы они всегда были в согласии с вами. С самого детства, где-то в возрасте трех лет, ребенок начинает учиться искажать смысл. Он становится последователем святого Исказителя. Исказитель — вы могли не слышать имени этого святого — это святой заступник стриптизерш и всевозможных врунов!

Искажение смысла — одна из наиболее глубоко укорененных в вас вещей: дипломатия, политика, хитрость. И как только ребенок научился перевирать смысл, он не перестает это делать. Постепенно это превращается в настоящее искусство, в тотальный фильтр. Тогда он слушает только то, что хочет слышать, не видит того, чего не хочет видеть, он становится избирательным.

Ученые говорят, что из ста вещей вы слышите только два процента. И из ста вещей вы видите только два процента. Жить на два процента — это почти то же, что не жить совсем. Что это за жизнь? Но это происходит каждый день. Я говорю что-то: вы сидите там со всеми своими нетронутыми предрассудками, со всеми своими нетронутыми хитростями, со всей вашей нетронутой глупостью. Что-то проникает в вас — и моментально начинается переворачивание смысла. Ваш механизм начинает работать, щелкать. К тому времени, когда нечто достигает вашего сознания, оно уже совсем не то, что было сказано, это что-то совершенно другое.

Поэтому вам трудно принимать помощь. Помощь предлагается все время, она проливается на вас, но вам придется стать немного лучшими приемниками. Вы меняетесь, вы стараетесь меняться, но изменение остается очень поверхностным.

Когда я даю людям саньясу, иногда они спрашивают: «Зачем менять имя, зачем менять одежду? Разве изменения сердца недостаточно?» Я знаю, что изменения сердца достаточно, но я не могу ожидать этого от вас прямо сейчас. Поначалу и смены одежды более чем достаточно. Потому что даже в этом вы найдете хитрости. Вы везде придумаете уловки.

Всего несколько дней назад ко мне подошел саньясин-индиец, и я спросил его: «Что случилось с твоей одеждой?»

Он ответил: «Но это оранжевый».

Тогда мне пришлось посмотреть повнимательнее, потому что она выглядела белой. Да, это был оранжевый, но такой бледный — мои глаза в совершенном порядке, — что мне пришлось всматриваться очень, очень внимательно. Потом я разглядел, что да, там присутствовал слабый оттенок оранжевого. Если человек с моей чувствительностью и зрением не может его увидеть, тогда никто не сможет его увидеть! Я был удивлен. Я спросил его: «Как тебе удается его видеть? Ты просто дуришь меня, не думаю, что ты его видишь. Поэтому ты такой недалекий».