– Больно… плохо…

Яркое золотое сияние, спустившись со свода опочивальни, скоротечно окутало и само ложе и густо заполнило все помещение. Туга, ощутив ту сквозящую дымку, связанную с приходом Зиждителя, немедля развернулась и поспешила к дверям, а выйдя из комнаты, плотно притворила за собой обе створки. И тогда отроковица повернулась на правый бок, да, прикрыв лицо ладонями, громко заплакала, сотрясаясь всем телом. Парящее золотое сияние полностью поглотило комнату, словно съев и сами стены, и навес над ним, оставив зримым лишь его поверхность и лежащую, горько плачущую на нем Есиньку. Прошло, очевидно, какое-то время… и это была не одна минутка… а много больше так, что выплакавшись, юница продолжила хлюпать носиком, когда прямо сидящим на ложе появился Дажба… В белом сакхи, но без венца. Несмотря на кружащие окрест него золотые густые испарения, кожа Бога ноне вновь растеряла присущее ей сияние и смотрелась молочно-белой, редко по ней нежданно вспыхивая, проскальзывала золотая полоса света, также стремительно гаснущая. Дажба вопреки явной слабости торопливо протянул руки к Есиньке и обхватил ее легохонько трясущееся тельце. Все с той же поспешностью он усадил отроковицу на колени, прижал к груди, и, прислонив губы к ее лбу, замер. И в комнате к вихрящемуся золотому туману прибавилось густое отишье, оное степенно переместилось на кожу младшего Раса и слегка закружилось по нему.

– Что случилось Есиславушка? – наконец, оторвав губы от лба, мягко вопросил Дажба.

– Где? Где Ксай? Стынь? Почему Стынь не приходит? – жалостливо произнесла юница и лицо ее внезапно исказила боль. – Пальчики… опять сводит… пальчики…

Еси протянула в сторону Бога скрученные на правой ручке перста. И младший Рас обхватив их своими долгими пальцами на морг, точно растворил в тех тонких перстах золотое сияние, наполнившее тыльную сторону его длани, махом сняв боль.

– Липоксай Ягы скоро приедет, ноне вечером будет тут… А Стынь отбыл в иную систему… Одначе, я с ним немедля свяжусь, и он вмале к тебе придет, – нежно пояснил Дажба, целуя отроковицу в лоб и щеки. – Что был за сон, дорогая моя?

Хотя сие, как можно понять, был не сон, а видение… Видение грядущего, каковое иноредь мог видеть Крушец.

– Дажба… Дажба, скажи им, чтобы перестали тренькать, перестали звенеть, – голос Есиньки тягостно затрепыхался, а вместе с ним задрожала и сама девочка. – Я не могу… не могу их все время слышать… не хочу.

– Кого ты не хочешь слышать? – изумленно поспрашал Дажба, и, стараясь снять беспокойство охватившее отроковицу плотнее приобнял ее тельце.