Свой вещевой мешок, с которым я вернулся с острова, я засунул за полки, не развязывая. Там он и лежал, пока в один из дней жена при уборке не отодвинула полку, временно положив мешок на стул. Придя с рынка, я наткнулся на него глазами, машинально подошел и развязал потертую бечевку. Рука моя коснулась ребристых стенок морской раковины. Я оставил ее на столе, вынув затем запасную одежду, засохший и твердый, как камень, ломоть ржаного хлеба, плетеную фляжку с давно испарившейся водой. Было еще что-то, лежащее на самом дне.

Собравшись с духом, я достал толстый свиток, раскрыл его... и забыл обо всем вокруг.

Там были изображения. Рисунки. Но не символические черточки и кружочки. Там были пейзажи – горы и реки, леса и поля, выведенные темными чернилами на желтоватой коже. Были фигуры в движении, переданном с потрясающей точностью; их руки вздымались к небу в молитве, и мне казалось, что я слышу глухие напевы. По длинным волосам я понял, что это были чужие, наверное, на острове. Из большого свитка выпал отдельный квадратик кожи поменьше – на нем был изображен улыбающийся Калимак, в одной руке держащий яблоко, другой поглаживающий морду коня. Значит, хозяин и ему оставил что-то на память.

Каждый рисунок был слишком четким, слишком реалистичным, будто рука и разум, создавшие его, не знали ни лжи, ни пощады. При взгляде на последнее изображение, в самом верху, я замер. Это было мое лицо, и я видел его так же ясно, как в тот раз в Карнин-гуле, когда на складе одежды смотрелся в выдвинутый из стены серебристый прямоугольник. Теперь же моя внешность вновь предстала передо мной в мельчайших деталях – рисующий не пропустил ни одного изъяна, ничуть не сгладил неправильности и грубости черт.

Порывисто я прижал свиток к груди. За спиной моей послышались голоса, женский и детский – я даже не заметил, что Ками с дочкой уже вернулись с прогулки. Я обвел комнату затравленным взглядом и решительно поднялся.

Он хотел, чтобы я имел этот жалкий сверток кожи, и это все, что мне от него осталось... Он заставил меня жениться и завести семью... Он хотел, чтобы я был счастлив... На кой черт я всегда должен подчиняться тому, что он хотел?!

С неистовым злорадством, змеиным ядом просочившимся в сердце, я встал на колени у очага, резко взмахивая кремнем. Послышался треск, когда кусочек кремня откололся; и сухие ветки в очаге задымились и вспыхнули с первого раза. Я громко, истерически захохотал, радуясь своему достижению, и, схватив со стола свиток, швырнул его в огонь.

Жена тревожно вскрикнула при звуках моего смеха и отпрянула назад, крепко удерживая дочку на руках.