Слова Эль’Джонсона отозвались в голове Корвона проблеском полузабытых образов. Эйдетическая память космодесантников была чудесным даром, но взимала с них высокую цену — все воспоминания, приобретенные до восхождения в ряды Легиона, тускнели и рассыпались осколками. Ещё одна ирония в жизни, и без того полной невеселых шуток, заключалась в том, что Корвон легко мог вспомнить любую виденную им смерть боевого брата, любой кошмар войны, с полной, болезненной четкостью. При этом воспоминания детства, того краткого времени, когда капитан был полноценной частью защищаемого им человечества, обратились чередой выцветших картин, смутных и неясных.

Но именно их Корвон ценил превыше всего, а одно в особенности.

Двор в поместье его отца, сто двадцать лет тому назад. Хлопают на ветру флаги цвета выбеленной кости, гордо несущие эмблему Дома Корвонов — кольцо, усеянное острыми лучами, стилизованное темно-синее солнце, сверкнувшее из-за облаков.

Его отец станет последним, в чью честь развевались бело-синие флаги. Лукреций — его единственный сын, и другим уже не суждено родиться.

При всех недостатках естественной памяти, она скрывала в себе чудеса, на которые не был способен холодный, математически точный разум легионера. Вот и сейчас, Лукреций с необъяснимой живостью ощутил, как ветер играет его волосами, как обнаженные руки покрываются мурашками — осень в тот год вышла прохладной, и вихри, задувавшие с гор, несли в поместье дыхание вечных снегов. Нечто глубоко человеческое было в том, как пробуждалось это воспоминание, нечто такое, что почти безнадежно терял каждый легионер после своего вознесения.

Его отец, гордый отпрыск древнего и могущественного рода, стоял перед ним на коленях. До этого дня Корвон никогда не видел ничего подобного, даже на старых пиктах, запечатлевших возвращение Саластро в лоно Пятисот Миров.

— Сын мой, Лукреций, ты покидаешь нас, и об этом я скорблю.

Отец обхватил Корвона за плечи, и в его голосе появились дрожащие нотки.

— Но я горжусь тобой. Даже зная, что род наш прервется, я горжусь тобой.

Мальчик не мог вымолвить ни слова. Да и что ему было говорить? Как он мог быть сильным и храбрым для далекого Императора, если его отец, самый могучий из людей, плакал, прощаясь с ним?

Корвон-старший смотрел в глаза сына, словно пытаясь отыскать там лицо человека, которого ему не суждено будет узнать. Лукреций знал, что запомнит этот миг до самой смерти — теплые руки отца на детских плечах, холодные пальцы ветра на коже.

Прошла вечность, и, последний раз обняв сына, отец поднялся с колен.