И о заблудших душах, которых обыскались от райских миров до пропастей геенны.

Язык мой — враг мой, сдерживать трудно, засунуть некуда, а отрезать больно.

Чья шутка? Ах да, братца Вишну! Повторял остряк Упендра и к месту, и не к месту, когда среди мудрецов началась мода на молчальников и все подряд словно воды в рот набрали… Помню, тогда сей перл остроумия показался мне изрядно блеклым.

— Видела, Владыка. Иначе и быть не могло.

— И ты знала об этом раньше?!

— Нет. Не знала.

— Врешь! Ты же Время, все это случилось внутри тебя — ты просто обязана была знать!

Она смотрела на меня, и глаза ее звездно мерцали чем угодно, но только не обидой, а я готов был бросить к ее босым ногам миры, лишь бы мое «Врешь!» никогда не прозвучало.

— А ты знаешь все, что находится внутри тебя? — после долгого молчания спросила Кала, и сперва я не обратил внимания на странный подтекст ее вопроса. Лишь когда чужак в моей душе тихонько вздохнул, сворачиваясь калачиком и засыпая, я понял: она права.

И смутный хор откликнулся во мне:

— В-владыка!.. Вы умылись!..

— Владыка! Ты моргаешь?!

— Вчера Владыка приказал мне с утра озаботиться колесницей, поскольку собирался…

— Кажется, ты начинаешь взрослеть, мальчик мой…

— Ты никогда раньше не разбирался в колесничном деле, отец! Говорил: на это есть возницы…

…Я встал и сделал два-три шага в сторону пепелища.

Я, Индра, Миродержец Востока, Владыка Тридцати Трех, который понятия не имел о том, что или кто находится у него внутри, и вновь, как совсем недавно, я ощутил себя Гангеей Грозным.

Дьяус-Небо, исполин-карла, первой шуткой которого была шутка над самим собой, больше века просидел в темнице из смертной плоти, чьей тюрьмой являюсь я?!

— Не надо, — еле слышно попросила Кала.

— Надо, — ответил я. — Не знаю еще, что именно, но — надо. Скажи, Кала, ты помнишь, что показал Грозному Ветала-Живец, войдя в тело мертвой царицы?