— Какое вам дело? Спасать вздумали, сочувствовать? Не нуждаюсь я в вашем сочувствии! Слышите: не нуждаюсь! Убирайтесь к черту!

Но только и хватило сил на эти истеричные выкрикивания. Страшное утомление, бессонные ночи взяли свое, и только что собиравшийся прыгнуть в разъяренную реку с пятисаженной высоты медленно опустился на гранитный уступ перил, закрыл лицо руками и весь затрясся от глухих, сдерживаемых рыданий.

Спаситель ласково опустил руку на плечо.

— Успокойтесь! Пойдемте со мной куда-нибудь в тепло. Закусим, поговорим. Может быть, до чего-нибудь и дотолкуемся.

Спасенный подчинился воле незнакомого человека и, весь ослабевший духовно и физически, побрел следом за ним.

Вернулись они в тот же маленький ресторан и прошли по коридору, пропитанному кухонной вонью, в отдельный кабинет.

Подали водку, закуску.

Большой бородатый мужчина ни о чем не расспрашивал оборванца, пока тот не насытился и не закурил папиросу.

— Я вижу, что вы мало пьете. Какое несчастье довело вас до такого положения, до мысли о самоубийстве?

Яркий свет электрических лампочек, тепло, ощущение сытости и доброе лицо собеседника вызвали на откровенность.

Стал рассказывать о себе. Знакомая история русского интеллигента. По каким-то обстоятельствам не кончил в университете. Конечно, прошел необходимый курс тюремного заключения. Женился, не имея даже определенного заработка. На что-то все надеялся. На какую-то огромную перемену не только его личной, но всей русской жизни. И, казалось, мечта эта начала осуществляться, когда забурлили суматошливые дни освободительного движения. Говорил речи на митингах, призывал к объединению рабочих и проклял буржуазию. Писал в самой крайней газете, просуществовавшей всего полтора месяца. Так и резал: «Шайка бандитов, именуемая капиталистами и поддерживаемая буржуазным правительством…» Потом началась политика успокоения. С негодованием и отчаянием увидал, что дело не в одной правительственной реакции, что первые вспышки революции уже напугали, всем хочется вернуться к объединенной, спокойной жизни, все начинают беззастенчиво праветь.

Тут-то и встала жизнь во всем ее ужасе. Не мог так легко примириться, приспособиться, подделаться. А жизнь требовала своего. От голода, от вечного беспокойства за завтрашний день жена совсем отупела для понимания каких-то идей: «Поступи хоть в охранное отделение, а накорми меня и ребенка!»

Брался за то, за другое. Ничего не удавалось. Новые, беззастенчивые люди повсюду перебивали дорогу. Крайние левые стали посматривать на него подозрительно, умеренных отпугивало его недавнее прошлое. А дела становились все хуже. Одежда истрепалась, исхудал, ослабел от постоянной голодовки. Начал занимать у знакомых без отдачи. Нужда все сильнее принижала и развивала рабскую запуганность. Знакомые стали избегать встречи. Оставался физический труд. Но кто возьмет истощенного, нервного интеллигента, когда тысячи крепких, мускулистых рук тщетно ждут своей очереди?