Увы, дубликаты в этом смысле беспамятны, о смерти они не помнят и не вспомнят никогда. Последнее их воспоминание – момент последнего копирования.

– Расскажи, как это было, – спрашивают друзья, потому что поначалу их ничего не интересует, кроме опыта смертного. – Вот ты очнулся в интернете для мертвых. А до этого что?

– Пришел на копирование, сел в кресло.

– А дальше?

– Сел в кресло.

И тишина. Тот, да не тот. Потому что в кресло садился другой, живой человек, который пытался, как и все мы, как-нибудь себя сохранить. Сделайте, пожалуйста, так, чтобы после смерти я продолжил общаться с А, В и С. Перебирайте алфавит хоть сто раз – но это они имеют возможность общаться с вами, а вы, как утверждают некоторые (но не все), просто выключаетесь.

В мире, где уже ничего нельзя выключить даже при желании, биологическая смерть сознания – настоящее благо. Я завидую тем, кто через такое уже прошел. Это единственная во Вселенной разновидность недокументируемого и неразделяемого опыта, доступного и уготованного каждому и регистрируемого изнутри ровно до момента, пока зарегистрировать его успешное завершение может лишь внешний наблюдатель.

Зависть ко внешнему наблюдателю – вот мой диагноз. Зависть ко внешнему носителю. Зависть ко внешнему и его возможности. Зависть к умиравшим: назовем вещи другими вещами.

Когда-то я читала огромную статью Илона Маска (старик нередко выступал в жанре «я же говорил» в изданиях вроде «Нью-Йоркера», тяготеющего к ретрофутуристичному старичковскому красноречию) о том, как он еще давным-давно утверждал, что мы скоро научимся целиком копировать человеческий мозг, при этом так и не разобравшись, как именно он работает.

Маск был прав: оказывается, чтобы скопировать что-то с идеальной точностью, вовсе не нужно понимать, как оно устроено. Мы все время от времени попадаем в эту ловушку: пытаясь что-то воссоздать или скопировать, отчаянно пробуем проникнуть в его сущность, вместо того чтобы проникнуть в сущность копирования как процесса. Копируется все. И ничего на самом деле не найдется. Незачем находить там, где можно дублировать.

Этой копировальной революции поспособствовала окончательная победа теории панпсихизма. В те времена, в которые я мысленно направляю это послание, чтобы сделать его выносимым, существовало две теории сознания – панпсихизм и эмерджентность. Согласно эмерджентности, сознание постепенно возникает из ниоткуда – скажем, в мягчайшей прозрачности медузе человеческого фетуса его еще нет, но в крепеньком пельменном младенчике оно уже зреет и наливается кровавой вишенкой смысла. Невозможность отследить чудесный момент возникновения сознания приближала эту теорию чуть ли не к религии. С панпсихизмом, который раньше считали нью-эйджем и дзен-буддистской практикой, ученые попали в точку. Сознание действительно присутствует во всем и изначально, просто не в равной степени. Фетус сознателен, младенец чуть более сознателен, настоящий пельмень на тарелке тоже сознателен. Сознание всепроникающе и измеряемо, оно не берется из ниоткуда. И именно на основе этой теории получилось, скажем так, взять сознание как таковое и нанизать на него, как на шампур, копию личности. Это просто – как класть камни в реку, например. Или расставлять фигуры на пути света, чтобы получать тени в форме фигур. Просто нужны свет и направление, нужны река и течение, нужно время.