Танец закончился. Ударили барабаны, оглушительно запели трубы. Это был мой сигнал к выходу. Хуфнагель завесил двери часовни холстом с изображением колесницы. Мне лишь требовалось выбраться из-за холста с величием и изяществом, присущими богине, а не так, как на репетиции, когда я своим полумесяцем на голове проткнула ткань. Затем, остановившись, с тоской посмотреть на Мэтью. Он, в свою очередь, должен устремить на меня восхищенный взгляд и ни в коем случае не скашивать глаза и не пялиться на мою полуобнаженную грудь.

Я сосредоточилась, входя в роль, сделала глубокий вдох и уверенно отвела занавес, стараясь двигаться плавно, как и подобает луне.

Из зала донеслись восторженные восклицания.

Довольная столь удачным выходом, я посмотрела на Мэтью. Глаза мужа были круглыми как блюдца.

Нет, только не это! Я попыталась нащупать пол, однако случилось худшее, что только могло случиться. Я парила в нескольких дюймах над площадкой у дверей часовни. Меня неумолимо поднимало вверх. Тогда я схватилась за край «колесницы». Здесь меня ждал еще один сюрприз: от моей кожи исходило жемчужное свечение. Мэтью кивком указал на мою тиару с маленьким серебряным полумесяцем. Без зеркала я не видела, какова ее роль в этом парении. Я боялась, что сейчас меня утянет под потолок.

– La Diosa! – Рудольф встал, громко аплодируя мне. – Чудесно! Какая удивительная иллюзия!

Придворные без особого энтузиазма тоже принялись аплодировать. Некоторые вначале перекрестились.

Все внимание зала сосредоточилось на мне. Я прижала руки к груди и как ни в чем не бывало посмотрела на Мэтью, изображая восхищение. Он улыбался, но весьма сумрачно. Я мысленно приказала себе опуститься на ступени, чтобы без дальнейших приключений прошествовать к трону Рудольфа – Зевса. Он восседал в самом вычурном кресле, какое только удалось разыскать на дворцовых чердаках. Своей громоздкостью и даже уродливостью оно вполне отвечало личности исполнителя роли громовержца.

К счастью, моя левитация была недолгой. Свечение тоже погасло. Когда я оказалась возле трона, придворные уже не глазели на мою голову, словно на «римскую свечу»[88]. Я сделала реверанс.

– Приветствую тебя, La Diosa! – загремел на весь зал Рудольф.

Вероятно, он искренне считал, что говорит громоподобным голосом, как и полагается Зевсу. На самом деле это был классический пример переигрывания.

– Я люблю прекрасного Эндимиона, – сказала я, выпрямляясь во весь рост и указывая туда, где на постели из птичьих перьев, делая вид, что спит, лежал Мэтью.

Эти слова я написала сама. Мэтью предлагал другие: «Если ты не оставишь меня в покое, Эндимион разорвет тебе глотку». На них, как и на строки из поэмы Китса, я наложила вето.