Вот же! Алхимия — еще больший чит, чем думают все. Она не только позволяет им чувствовать рейгов и глушить ауру перевертышей, но и дарует перевоплощение! И как против такого бороться? Не знаю.

— Ты мне сразу показался вежливым мальчиком. — Она возвращает мне улыбку, и в отличие от меня, её радость кажется искренней. Но тут она напрягается и поворачивается к Тренчу. — Есть небольшая проблема.

— Да? — Эти слова явно пришлись не по душе главе Эшина.

— Твой сын поймал очень неудобного рейга.

— Да что ты говоришь! — Огрызаюсь я немного радостно, но мои слова все пропускают мимо ушей.

— У него есть противная способность, она не позволяет мне разглядеть потоки его энергий. — Поясняет Анабель.

— А это необходимо видеть? — Уточняет Тренч.

— Да, мне надо синхронизировать его потоки с Узором, иначе ничего не получится.

— И что теперь? — Старший крыс изрядно напряжен, а вот младший даже побледнел от этой новости.

— Неприятно… — Женщина вглядывается в меня, а затем продолжает. — Но ничего непоправимого. Его способность тратит то, что они называют праной, а значит нужно только дождаться, пока он «высохнет».

— И долго?

— Не знаю. — Анабель пожимает плечами.

— Может тогда убьем его и поймаем потом другого? — Подает голос Николас.

— Я… — Шипит в ответ женщина. — Я принесла в жертву свой глаз, чтобы создать блокиратор Излома! И так как это Темная жертва, то никакие лекарства, никакие медики и даже алхимия мне его не вернет, это навсегда теперь со мной. И второй глаз терять, навеки ослепнув, чтобы ты попробовал поймать кого-то еще раз, совершенно точно не входит в мои планы! Ты понял меня, сосунок?

— Не повышай голос на моего сына, ведьма. — Внешне спокойно произносит Тренч, но в его голосе, тем не менее, слышится явная угроза.

— Мои извинения, мой патриарх. — Склоняется Анабель.

Их перепалка означает, что я еще поживу! Только вот, а толку-то от этого? Цепи держат надежно, а наручники не дают перейти в Излом.

— Значит Унгор. — Наклоняет голову глава Эшина, рассматривая меня более внимательно.

— Ваш сын ошибся. — Получилось, мой голос не сорвался на дрожь.

— И кто ты тогда?