Из окна он вылетел фактически мертвым, и пока тело коснулось земли, он успел стать еще мертвее.

Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем ему удалось открыть глаза. Без толку: он ничего не видел. Где-то неподалеку ревела сирена, и он пополз от нее прочь. Не глядя. Не понимая. Не помня. Он просто полз, и в этом была вся его жизнь.

Второй раз он очнулся уже под утро. Вверху за кронами светили остатки звезд. Желание поесть затмило рассудок, и он дотянулся до какого-то лопуха. Мясистый стебель и влажный от росы лист. Горькая шершавая мерзость, которую он пережевывал левой стороной. Справа язык проваливался, там не было ни зубов, ни десен. Трудно представить, сколько сил потратил покойник, чтобы преодолеть сотню метров до жиденького подлеска. Теперь он жрал траву – долго, пока не затошнило. Когда он встал на ноги, с него чуть на свалились штаны, пришлось перестегнуть ремень сразу на три дырки. Ни грамма жира: симбионты, поддерживая жизнь в теле с разорванным сердцем, сожгли все резервы. Сейчас, получив новое топливо, они вернулись к своей работе.

Он мог двигаться, он уже мог идти. Остальное было не важно.

Многое он вообще не запомнил. Он знал, что доехал до города, но вот на чем… Можно было лишь догадываться, как он добился согласия водителя, а позже – его гарантированного молчания. Обращаться к врачам на имело смысла: они бы ему скорее помешали, чем помогли. Не ему, конечно, а симбионтам. И, вероятно, сообщили бы о странном пациенте – либо в Академию Наук, либо в Госбез. Исполняя долг перед родиной, сдали бы его как нелюдь, как… гада.