Она вскинула руки; накидка свободно соскользнула с плеч, упав на пол темным шелковым облаком, обнажив белую кожу, тоже отливающую розово-багряным светом, как и лезвие ножа в тонких пальцах.

Сейчас не было и мысли о том, что он видит перед собой просто женщину (свою женщину) обнаженной, а главное — что таковой ее видят другие, для чьих глаз не предназначено это тело; и не оттого лишь, что ни один взгляд не загорелся вожделением, ни один не заскользил по этой светящейся алым коже. Просто: это было сейчас неважным. Или — не это сейчас было важным…

Маргарет опустила руки; различимо было лишь движение локтя — ни на миг не промедлившее, уверенное и короткое, скопище мяса на каменной плите содрогнулось, словно надеясь уползти от лезвия, рассекающего вену у локтя. В тишине простерлись секунды — быстрые и долгие, и, разбивая безмолвие на куски, по дну одной из чаш застучали первые капли.

Капли падали с размеренным глухим звоном, учащаясь и все больше торопясь, и голос жрицы стал громче и насыщенней, точно капли эти были водой, впивающейся в иссушенную землю, где закаменел в ожидании всход, готовый пробудиться к жизни и теперь восстающий, напоенный и воспрянувший.

Она обошла жертвенник, встав теперь справа — каждое движение, каждый шаг словно были частью странного танца, такой же частью, как все сегодня; она не шла — стлалась, перетекая из одной части такого странного в эту ночь мира в другую, непередаваемо сильная сегодня и неизъяснимо прекрасная — обнаженная жрица с хищно сияющим лезвием в руке, окрасившимся алым.