Было потом «еще» и «еще», раза четыре.

— Хватит, — внезапно протрезвел летописец. — Сколько с меня?

— Три монетки всего-то, милостивый государь.

— Живодеры. Дорога ты, мавкина благость… — проворчал тот, отсчитывая требуемое. Его уже пошатывало — с непривычки, видать. До двери он как-то добрался, ну а дальше — только молиться за него.

— Сто девяносто восемь, сто девяносто девять, двести, — удовлетворенно пересчитал Федот и бросил одну монету Яшке. — Лови.

— А чего одна только?..

— Про Ксеньку не забудь.

— А-а…

— Вот тебе и «а-а». Иди лучше, деньги спрячь, а то опять спьяну потеряешь.

— Да когда это я спьяну деньги терял?

— Прошлой весной. Запамятовал уже?

Корчма была пуста, карман — полон, а корчмарь с пивоваром — довольны сверх меры. Потому когда через четверть часа в закрытую на ночь дверь настойчиво постучали, не покрыли припозднившегося бранью, а любезно отворили.

— Заходи, Ксенька, обогрейся, — радушно сказал Федот. — Я уж и беспокоиться стал.

Голая девка неземной красоты заскочила в избу, дрожа от холода, лязгнула зубами.

— Холодрыга! — пожаловалась она. — Дайте хоть срам прикрыть, ироды! А вы тоже хороши — двух подряд посылать!

— Вот, Ксенечка, держи, — подоспевший Яшка, ухмыляясь, накинул на точеные девичьи плечи тулуп. Девушка подбежала к огню, плюхнулась на скамью, подобрала под себя пиво босые ноги и принялась энергично вытряхивать водоросли их распущенных волос.

— Что, замучил тебя летописец? — участливо спросил Федот.

— Какое там? — фыркнула Ксенька. — Я ждала, ждала, в осоке сидела, вся издрожалась. А он приперся, улыбнулся глупо — и рожей в тину. Дрыхнет лежит! Ну, я его на спину перевернула, чтоб не задохнулся, и домой.

— Добрая душа, — хмыкнул Яшка.

— Оно и лучше — проснется, решит, что я болезнь сонную на него напустила.