— За что? — плаксивым голосом воскликнул пострадавший.

— Ты же чуть не вырвал мне руки с корнем! — заревел палач, потрясая своими громадными кулачищами.

Лицо его было искажено от боли, а рот перекошен. Подмастерья, от греха подальше перебрались в угол, поближе к непонятной бочке. Я же задыхался от беззвучного смеха.

— Сам сказал — крути, — оправдывался Лорис, трогая свой лоб, наливающийся в месте удара красноватой синевой, — откуда мне знать, сколько надо сделать оборотов… И я оказался прав — ломоворот работает.

— Прав он…, проворчал Гурд, потирая вывернутые суставы.

— А ты после этого — мне не друг! — заявил Лорис, — нашел, против кого руки распускать… Больше ты ни за что не заманишь меня в свою берлогу. Отныне ремонтируй свои орудия сам!

— Ну, погоди, — опешил палач, — чего ты так взъелся… Давай помиримся.

— Не буду я с тобой мириться!

— Я готов как-то компенсировать…, - начал Гурд.

— Ты ставишь мне пиво, — подхватил эту мысль невинно пострадавший.

— Пиво? Ладно, — палач утвердительно качнул своей грушевидной головой, от чего мясистые щетинистые щеки колыхнулись вниз, образуя дополнительный четвертый подбородок.

— От пуза! — добавил находчивый Лорис.

— От пуза? Ну, уж нет! — запротестовал явно струхнувший Гурд, — ты же способен вылакать целую бочку… А на дармовщину и все две…

— От пуза! — упрямо стоял на своем Лорис, — плюс закуска. Иначе ты мне не друг.

Они еще пообвиняли друг друга в непомерной жадности, после чего палач все же сдался, выторговав, однако, проставление угощения без закуски.

— Вон отсюда! — рявкнул палач своим хихикающим подручным, — на сегодня вы свободны!

Затем друзья пожали друг другу руки в знак примирения и отправились пить пиво. Меня даже не удостоили взглядом.

Говорят, что жадность одно из самых сильных человеческих чувств. Иногда из за него даже предпочитают расстаться с жизнью. Но в данном случае она была легко побеждена перспективой потерять друга. Видно, не столь уж много было друзей у человека этой нехорошей профессии.

Я немного обождал, а затем без труда порвал веревку на правой руке, а потом распутал ей правую, веревка еще должна была пригодиться для имитации моего смирного поведения. После этого я сделал легкую гимнастику, размяв члены и, на всякий случай подзарядился.

Ужин, равно как и обед, мне так и не принесли. Возможно, я еще не был поставлен на тюремное довольствие, а может быть, кормежка заключенных здесь была и вовсе не предусмотрена. Дверь была заперта на замок, но ломать я ее не стал. Вместо необдуманных активных действий я прилег на лежак, именуемый ломоворотом, и стал планировать свое дальнейшее поведение.