Альдобрандо Даноли, месяц назад напророчивший ему беду, заходил постоянно. Этот смотрел с жалостью — но и его сострадание ничуть не утешало. Соларентани замечал, что сам Даноли стал странно восковым, бледным и отрешенным, руки его казались невесомыми, но струили тепло, были ласковы и заботливы. Но Адьдобрандо тоже говорил нечто, что резало слух и мучительно отталкивалось душой Флавио.

— Господь отнимает силы, чтобы этим остепенить человека, когда Он по-другому уже не может исправить. В болезни смерть приходит на память, и поминание последних дней жизни отвращает от греха. Ты ведь сам виноват, начни же с раскаяния пред Богом, а потом пойми, что болезнь от Господа, и случайного ничего не бывает. И вслед за этим опять благодари Господа, ибо болезнь смиряет и умягчает душу…

Заходил и вернувшийся из Скита Дженнаро Альбани. Ринуччо молча кормил Флавио, потеплее укутывал на ночь, заботился о его нуждах. Но заговорить с Дженнаро о случившемся Соларентани не мог и не хотел. Он понимал, что услышит.

Приходившие к Соларентани не могли утешить его, но могущие утешить — не приходили. Он был больше никому не нужен, несчастный, больной, парализованный. Покаяние рождалось в нем мучительно, оно не было страхом приближающейся расплаты, ибо она уже пришла, но следствием мучительной безысходности.

…Гаэтана молча озирала мессира Ладзаро. Последнюю неделю он ежедневно приходил к ней, приносил фрукты и книги. Ничего не говорил и тихо исчезал. Он был явно болен — под глазами темнели тени, резче обозначились скулы, глаза стали больше и глубже. Но ей он казался ещё красивее. Наваждение. Гаэтана ненавидела себя. Даже сейчас ей не удавалось побороть дурную страсть. А ведь причина-то его недомогания, наверняка, в том, что потеряв двух любовниц, не может найти третью. Глаза её загорелись. Уж не её ли он теперь обхаживает, мерзкий распутник? Сегодня Ладзаро принёс странный цветок — огромный, белый, с жесткими лепестками. Впервые заговорил, обронив, что эту кувшинку нашёл на герцогской запруде. Снова умолк и быстро вышел. Гаэтана проводила его глазами. Надо уезжать. Там, вдали от всех искушений, она обретёт покой. Боль от потери брата стала уже иной, — привычной, ноющей. Но острота притупилась.

Тихо постучав, вошла Камилла. Лицо ее было растерянным и смеющимся одновременно, но Гаэтана подумала, что это связано с неожиданным и скоропалительным замужеством Камиллы.

— Расскажи наконец, как это произошло? Я ничего не понимаю. Ты же всегда говорила о нём дурно…

— Я была дурочкой. Он — самый лучший на свете!