– Роза, – окликнула я девочку, коснувшись ее спины. В лагере она была не более, чем номером на кармане рубашки: 92229. Я хотела, чтобы она услышала свое имя. Чтобы почувствовала себя человеком.

– Тебе не следовало приходить, мы еще не готовы. Мы еще сломаны.

– Нет, – быстро ответила я, – вовсе нет. Вы просто другие, вот и все.

– Нам сказали, что хорошие – те, кто умер, – проговорила девочка, и я заметила тонкий шрам, пересекающий ее левую щеку: узкую розовую линию, которая закручивалась в спираль. Такой шрам мог появиться, только если кто-то специально вырезал его на ее коже. – А мы – плохие, и никогда… никогда не выйдем оттуда. Но никто никогда ничего не делал, чтобы нам помочь. Я хотела… я хотела, чтобы меня исправили, все мы хотели, мы делали все, что нам говорили, но этого было недостаточно.

– Если тебя заставили так себя чувствовать, то это они – плохие, – возразила я.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, почему слова нашлись так легко. Клэнси. Получается, и я говорю то же самое, что пытался сказать мне он? Я неловко переминалась с ноги на ногу, пытаясь сосредоточиться на воспоминаниях о Кейт и о том, как она успокаивала меня после того, как я сбежала из Термонда.

– Самое важное, что ты когда-либо делала, – ты научилась выживать. Ты не должна была находиться в том лагере и не заслуживала этого. Не позволяй никому заставлять себя думать и чувствовать по-другому.

– Ты тоже была в таком, да? – спросила Роза. – Ты выбралась, и все стало лучше?

– Становится, – сказала я. – Твоя мама помогает нам.

Вот оно. Одна едва заметная, дрожащая улыбка.

– Она носит свой красный костюм?

– Красный костюм? – повторила я.

Роза кивнула, наконец, откинувшись на спинку сиденья.

– Мама всегда надевала этот темно-красный костюм, когда собиралась на дебаты или на важное голосование. Она говорила, что он отпугивает этих белых старперов, которые постоянно пытаются ее заткнуть и заставить помалкивать.

– Нет, – ответила я, – но знаешь что? Думаю, он ей просто больше не нужен.

Девочка растопырила пальцы, разглаживая свои форменные шорты.

– А ты точно… ты уверена, что она захочет… я хочу сказать, я бы поняла, если она не захочет меня видеть. Я была с бабушкой, когда они пришли. Мама никогда не видела меня после того, как я стала ущербной – то есть изменилась.

– Она хочет видеть тебя. – Слова нашлись в том уголке моей души, куда я не рисковала заглядывать с того времени, как я вышла из Термонда. – Сильнее всего на свете. Неважно, на что ты способна, неважно, что говорили тебе те люди в лагере. Она там, и она ждет тебя.