Я не стала слушать холодный разговор между Коулом и Лиамом. Мне что-то кричал Толстяк, но я вернулась на Ранчо и отправилась прямиком в пустующий компьютерный зал. Я снова села за компьютер Нико и включила новостной канал.
– …конечно, это ужасно, если это правда, и президенту предстоит многое объяснить…
конечно, это ужасно, если это правда, и президенту предстоит многое объяснить…
Последний выпуск новостей еще был в эфире; остальные каналы отключались, один за другим. Просматривалась четкая схема: новостной канал показывал интервью с детьми, и когда беседа ведущих и экспертов опасно приближалась к выводу о том, что это настоящий лагерь, трансляция отключалась. Похоже, эта станция избежала цензуры, выставляя гостя-комментатора как «адвоката дьявола», а не так называемого эксперта.
это настоящий лагерь,
– …Но что, если этих детей подучили и это уловка, чтобы добиться внимания или, наоборот, очернить лагеря в глазах родителей? Если этих детей исключили из реабилитационной программы, разве их жизнь не в опасности? Мы должны сфокусироваться на том, чтобы вернуть их обратно в лагерь, пока не стало слишком поздно.
Но что
этих детей подучили и это уловка, чтобы добиться внимания или, наоборот, очернить лагеря в глазах родителей? Если этих детей исключили из реабилитационной программы, разве их жизнь не в опасности? Мы должны сфокусироваться на том, чтобы вернуть их обратно в лагерь, пока не стало слишком поздно.
Ведущий программы изогнул свои седые кустистые брови и сказал низким проникновенным голосом:
– Вы посмотрели сами интервью? Дети утверждают, что никакой программы нет. Прошло уже почти десять лет, и о поисках лекарства почти ничего не слышно, так что я склонен согласиться. Не думаю, что эти дети рискнули бы раскрыть свои личности без…
Вы посмотрели сами интервью? Дети утверждают, что никакой программы нет. Прошло уже почти десять лет, и о поисках лекарства почти ничего не слышно, так что я склонен согласиться. Не думаю, что эти дети рискнули бы раскрыть свои личности без…
Изображение сменилось помехами.
«Вот все и кончено», – подумала я, потирая лицо рукой. В комнате было тепло, машины гудели в унисон свою басовитую мелодию. Чем дольше я ее слушала, закрыв глаза, тем легче мне было осмыслить то цунами информации, которое обрушилось на наши головы этим вечером, тем легче было позволить тихой злости окрасить мое сознание.
«Вот все и кончено»,
Какой теперь смысл держать ее внутри – мою ярость по поводу решений, которые были приняты почти двадцать лет назад?
И это «лекарство» – какая чушь. Подвергнуть себя инвазивной процедуре, которая может сработать или не сработать, – это попытка скрыть проблему под заплаткой, а не решить ее. Я почувствовала себя обманутой – своими собственными надеждами, я думала, что научилась не рассчитывать на что-то, чего не могу контролировать сама. Но… все-таки. Все-таки было больно.