— Мне нужен бренди, — вздыхает он. Морщась от боли, начинает снимать ботинки, потом рубашку. Справа на груди — там, где его ударили копьем, — черное, неприятно выглядящее пятно. Рана не открытая — она закрылась, как если бы наконечник был раскаленным, — но чернота притаилась под кожей, словно чуть ниже плеча в его плоти парит пузырь нефти. А вот его правая ладонь просто выглядит обожженной — как будто наконечник копья подействовал… иначе.

Сигруд давит на черную метку. Она совсем не болит — но и не исчезает. «Неприятно», — думает он.

Ивонна приносит из кофра сумку. Внутри иголки, ножницы и бинты — почти полный комплект.

— Ты подготовилась, — говорит Сигруд, впечатленный.

Она опускается на колени и начинает очищать рану на его руке.

— У нас осталось сорок семь патронов для пистолетов, — говорит она, промокая рану спиртом. — Девятнадцать — для дробовика и пятьдесят пять — для винташей. Впрочем, надо еще подсчитать, с чем ты вернулся. Я уже разобрала дробовик и спрятала. Скажи, когда захочешь отдать пистолеты. Я их почищу и сделаю то же самое.

Сигруд наблюдает, как она работает, протыкая иголкой его плоть. Внезапно ему становится ужасно жаль Ивонну: он представляет ее такой, какой она была, блестящей и смеющейся, и сравнивает с тем человеком, которым она стала сейчас, суровым параноиком, способным небрежно обсуждать боеприпасы, обрабатывая ужасные раны. Она по-прежнему милая, но теперь в этом есть что-то мучительное — неистовая, хрупкая красота осторожной лани на склоне горы, готовой умчаться прочь от щелчка сломанной ветки.

Она ловит его взгляд.

— Что?

— Ты никогда не останавливаешься, верно? — спрашивает он.

— Я не могу позволить себе остановиться, — отвечает она, накладывая новый шов. — Как и ты. Мы ведь поехали в Мирград, в конце концов. Этот город полон зла. Я помню.

— Ты ушла от цивилизации, Ивонна Стройкова, — говорит Сигруд. — Я спрашиваю себя, сможешь ли ты однажды уйти от того, что с тобой случилось.

— Смогу ли я? — переспрашивает она, завязывая нитку. — А ты смог? У тебя было — сколько там — десять лет, чтобы изменить свою жизнь? Ты мог бы сделать что-то еще. Начать заново. Но не стал. Цеплялся за прошлое. Не отпустил его.

Сигруд молчит.

— Может, я дура, — говорит Ивонна. — Все, о чем я могу сейчас думать, — что будет с Тати после всего этого. Может, ты и прав, может, она божественная. Но можно быть божественным ребенком — и одновременно юной, до смерти испуганной, невинной девочкой. — Она отрывает нитку. — И поскольку мы везем ее в Мирград, я думаю лишь об одном: не позволю, чтобы с ней случилось то же самое, что и со мной.