И тогда, со слезами, ко мне пришло мгновенное понимание, что путешествие окончено.

Путешествие окончено, и Каролина не дожила до его окончания. Единственная истинная любовь была потеряна для меня навсегда.

Так я оказался здесь. Жизнь в Филадельфии стала для меня невыносима. Драгоценные камни, завалявшиеся у меня в кармане, хоть и были мелочью в сравнении с теми, что я потерял, оказались достаточно ценными, чтобы купить дом и начать торговое дело. В деревне меня прозвали меланхоликом. Я и в самом деле был в меланхолии. Приключение, которое я пережил, стало бы лучшим в мире, если бы не погубивший все конец — гибель «Империи» со всей командой и, главное, моей возлюбленной, незаменимой Хоб.

Может быть, в других, лучших мирах она выжила. Но не в моем.

Но прошлое еще не отпустило меня.

В холодный дождливый ноябрьский вечер к моим дверям подошел бродяга. Жалкое, неправдоподобное существо, скорее кобольд[96], чем человек, завернутое в промокшие лохмотья так, что из–под капюшона торчал только кончик носа, освещенный слабым светом из открытой двери.

Видение умоляюще протянуло руку и прокаркало:

— Поесть!

Я не видел никакой угрозы в столь жалком существе, да и будь оно опасно — чего мне было бояться? Жестокий конец жестокой жизни — я не стал бы возражать.

— Входи, — сказал я бедняге. — Спрячься от дождя. В гостиной горит огонь. Посиди там, пока я согрею тебе что–нибудь поесть.

Когда обрадованный нищий стал подниматься по лестнице, я увидел, что он заметно прихрамывает, как будто из–за старого, плохо залеченного перелома ноги.

Я вскипятил в кухне чайник. Заварить чай было минутным делом. Я поставил на поднос молоко, сахарницу и имбирное печенье и вышел с ним из задней половины дома.

В дверях гостиной я остановился, похолодев от изумления. Там, в полутемной комнате, поднявшаяся рука откинула капюшон. Мир перевернулся.

Я шагнул назад, онемев, растеряв все мысли.

Огонь блестел на ее рыжих волосах. Она подставила мне щеку с озорной мальчишеской улыбкой, которую я так любил.

— Ну, приятель, — сказала она, — ты не хочешь меня поцеловать?

Огонь догорает. Нет, не надо подбрасывать нового полена. Пусть гаснет. Все равно осталась одна зола.

Ты, глядя на свою мать, видишь то, чего не вижу я, — старую морщинистую женщину, которая толстеет с каждым днем и не могла быть авантюристкой, разбойницей, бродягой. О, я не хуже тебя различаю ее наружность. Но я вижу глубже.

Я люблю ее так, как тебе не вообразить — никогда не вообразить, разве что судьба подарит тебе когда–нибудь такое же чувство. Я люблю ее, как старый уютный башмак любит свою пару. Мне никогда не найти подобной ей.