Сергей Петрович еле сдерживался и так. А когда старик запричитал, он отвернулся от корявой сухой таблички с датами рождения и смерти в сторону. Так было легче слушать. Старик же совсем не облегчал своего положения.

— Ведь мы с ней помирились за три дня. Как схватило ее параличом, все побоку, я к ней. Она, веришь ли, Сашка, тут про меня вспомнила. Говорит: страшно мне, Петенька, побудь со мной. Я же с ней — ни шагу, ни грамма, веришь ли, ни грамма в рот. Только за ручку все держалась и Сашку подлеца уже не вспоминала, только меня одного хотела видеть. Я же минутки не уснул, все, все делал, да ничего не помогло. Потому как я виноват. Она меня простила, а виноват. Нет, не ты, — Афанасичу показалось, что сын заплакал тоже, — не ты, дурного слова про тебя не сказала. Я, я один подлейший зверь. Как померла, глаза ей прикрыл, глядь, а правая рука ее живая еще, смотрю, распрямляется, пальчики так, знаешь, вытягиваются до отказа, а там, там, — Афанасич прерывается, — там у нее хрустальный осколочек, оказывается. С того самого сервиза, понимаешь, сынок. Афанасич лезет за пазуху и достает на свет сколотый наискосок кристалл. Вот, видишь, с прошлой осени хранила и мне не показывала, жалела, значит. Ведь это же я, подлец, выходит, всю ее жизнь раздробил на мелкие кусочки. Куда ты? Сашка!

Сергей Петрович встает, скручивает с лацкана звезду героя, молча кладет на могилу, поворачивается к отцу. Чуть раздумывает, сомневаясь, потом решается, обнимает так же молча старика и, не прощаясь, уходит. Здесь, на удалении, остается один между землей и небом. Не в силах более сопротивляться, громко, навзрыд плачет. Больше некому за ним следить, некому переживать, один — окончательно и бесповоротно. Он пытается оживить в памяти хотя бы ее лицо и не может. Ничего не может вспомнить из прошлой жизни. Как будто не было ее совсем. Но ведь так же не должно быть! Ему становится очень жалко себя. Ничего вокруг родного, только тупая, беспросветная синь неба да эти бестолковые горизонты. Это всего лишь признаки смерти, неживые, беспристрастные свидетели, а настоящей, человеческой красоты не осталось. Нечем ему согреться в солнечный июльский день, не от кого скрыть свое горе, потому что никто и не поинтересуется. Эй, парень! Чего плачешь, Сергуня? Иди сюда, нос вытру, за ушком потрогаю. Вишь, как измазался, басурманин, а я говорила — не лазай на пригожинскую половину. Ученье свет, это правда, да только темень тоже нужна, иначе как ночью спать? А это что такое? Опять поцарапался. Ах, негодник, неужто прямой дорожки нету! Обязательно ему нужно через крыжовник. Ну погоди, погоди, вот я лаз-то твой секретный заколочу. Не ходи больше к ним, они люди образованные, культурные, нам не ровня, живи на этой стороне от греха подальше. Они нас все одно не полюбят. Сымай, сымай рубаху, одень новенькую, только погладила, еще теплая. Это тепло особое, родное, потому что на угольках. Глянь, глянь, какой утюжок волшебный, шипит, потрескивает, красными огоньками изнутри светится.