Взбежав на нужный этаж, Ярин изо всех сил заколотил в дверь. Матушка Алтемья не спешила открывать. Может, и эту дверь так же… Но, конечно, ничего не получилось – сила, разрядившись, уже оставила его. Через пять минут из двери напротив показалась седая женская голова с излишней растительностью на сероватом лице: насупленные, сросшиеся брови и жесткие, почти мужские усы под крючковатым носом. Так вот ты какая, бабка Акира, – подумал Ярин. В прошлый раз он не успел рассмотреть ее как следует, да и желания у него не было.

– Ты чаво приперся? Люди спят, чаво шумишь?!

– У нас пожар! Срочно нужен лекарь, – сбивчиво заговорил парень, – где Алтемья?

– Нету твоей Алтемьи. Тю-тю. Пропала она! Наконец-то в покое заживем, без вас, дармоедов! Ишь, хулиганье, расходились тут! Топчуть, лестницу всю загадили! А ну убирайся отсюда, а то стражу позову!

Ярин был на взводе – сказался и испуг от пожара, и пробежка в несколько минут – и он громко, с чувством обматерил вздорную бабенку. Та, испуганно ойкнув, забилась в свою каморку, захлопнула засов и затихла. Но Акира оказалась права: целительница действительно не открывала, сколько Ярин не колотил в дверь. Пришлось ему уходить ни с чем.

Когда Ярин вернулся к общежитию, все было уже кончено. Из распахнутого настежь окна валил дым и пар – вовремя обнаруженный, огонь не успел перекинуться на соседние квартиры, так что соседи потушили его еще до приезда пожарной кареты. Но это не спасло семью Асы: все трое лежали, укрытые с головой, рядом со входом в подъезд. Девочка сидела здесь же и тихонько напевала. Дудочку у нее отобрали – она никак не хотела прекращать играть. Бабка Калыта была рядом, пытаясь то напоить Асу чаем, то укрыть ее одеялом, то утешить и успокоить.

– Бедное дитя – приговаривала Калыта, – ну ничего, все образуется, поживешь пока у меня, а там видно будет, – девочка не реагировала, – бедняжка, ничего-то она не понимает.

Ярин присел рядом и погладил девочку по волосам:

– Прости, я не успел вовремя.

В ответ Аса широко улыбнулась. Увидев эту улыбку, Ярин молча поднялся и ушел.

Это была улыбка не прощения, а, скорее, облегчения – будто бы Аса узнала, что излечилась от тяжелой болезни. В ней не было ни тени укора. Но самым странным и страшным была даже не эта улыбка, а глаза девочки. Спокойные, без тени горя или сожаления. В них была лишь дикая, веселая злость.

Это были глаза человека, навсегда изуродованного отсутствием любви. Глаза человека, который мог убить.

Глаза человека, который уже убил.