Постепенно в их добровольческом отряде он стал лидером. Сам Адольф считал, что главная заслуга в этом принадлежит Матери Германской Нации — Берте Круп, ибо ее речи и воззвания он понимал с полуслова, а ораторские таланты, которые в нем открылись привлекали в его отряд все новых и новых сторонников из числа тех, кто еще не поднялся на борьбу с оккупантами.

В замке Нойшванштайн был батальонный склад Черного Рейхсвера и Маленький Адди проверил в пригороде Мюнхена свою идею по использованию «Блуждающих пулеметных гнезд». Проблема была только одна, баварские гвардейцы, составлявшие костяк Мюнхенского Вервольфа, предпочитали воевать только в полной форме (хорошо хоть полевой), что впрочем давало хороший пропагандистский эффект. Видя подтянутых гвардейцев ведущих бой, даже самые инфантильные ветераны вливались в ряды Крупп-Верфольфа. В свою очередь, пулеметные засады очень нервировали оккупантов и приносили им ощутимый урон. Тактика была простая… По ленте в упор с двух пулеметов, гранаты от пехотного прикрытия и смена позиций. Ефрейтор Адди за два месяца боев вырос из командира группы до командира летучего полка Крупп-Верфольфа. Но в каждую редкую минуту отдыха, он старался рисовать. Адольф всегда мечтал быть художником или архитектором, но война нарушила его планы.

Из детских сочинений: «Я была совсем малюсенькая, но помню отлично, как нас поляки мучили. Нам давали всякую гадость, как например: черный хлеб с соломой, гнилую картошку, конину протухшую, потом глумились над нами, дадут мне кулек (из-под?) конфет, а маме только одну. Мама не боялась, что ее могут расстрелять и всегда ругала поляков и выгоняла их из нашего дома, а я начинала ужасно плакать, сама не знаю почему. Мой папа убежал в Екатеринодар, мы тогда поехали за ним, а потом уже поехали в Новороссийск вместе с милым папочкой. «Увидя солдата с погонами, я плакал от радости, и в ту же минуту я решил во что бы то ни стало поступить в отряд. На другой день я отправился к командиру отряда, полковнику Дроздовскому, просить, чтобы он взял меня к себе, он мне отказывает, говоря, что я еще маленький. Я решил без его разрешения поступить в отряд, зная, что он меня во время похода не выгонит». «Было больно и хотелось кричать: «Спасите». Наконец пришли добровольцы… Россия зовет! — Я слышал ее призывный голос и повиновался ему — со счастливой улыбкой взял в свои слабые руки винтовку. С радостным лицом… шли мы в бой… провожаемые родными… И трижды проклят тот, кто не сумел оценить нашей любви, кто не сумел поступиться своими предрассудками ради величия России». «Я сел на пароход, поехал в Севастополь… Приехали в Новороссийск. Все мы жили в кинематографе. Через неделю я пошел на вокзал, влез на крышу вагона и поехал в Екатеринодар; там не знал что делать, т. к. денег не было и около трех дней ничего не ел. Наконец решился, стыдно вспомнить, но что же делать, стащил в одной лавке булку, в другой колбасу и съел все это под забором. Ночевал на вокзале. Екатеринодар надоел. Поехал в Ростов, опять на крыше. Там опять нечего было есть — продал свою шинель. Но ее хватило не на долго. Потом, шатаясь по городу, прочел: «N-ские уланы зовут под свой родной штандарт» и адрес. Я пошел записываться».