Голос у Гиены оказался глухим и монотонным, но слышно было хорошо – кое-что в сути и в оттенках интонаций не позволяло словам ивейдера остаться неуслышанными. Вэл хорошо знал иллирианский, но сейчас мучительно напрягался, мысленно продираясь сквозь малопонятный сленг шпаны. Гиена говорил с резким акцентом предместья, но живо и образно. Выводы напрашивались сами собой.

– О чем он так рьяно распинается? – прошептал Беренгар.

– Они берут у типов с резиновой совестью и толстыми карманами заказы на запрещенные ментальные наводки. Копаются в мозгах их клиентов и врагов. Плата идет наличными, сейчас как раз начинается дележ денег и заказов.

– Тогда почему нас не выгнали?

– Они не представляют, как псионик до двадцати может заниматься чем-то другим. Это клановый бизнес небогатых псиоников. Раз мне восемнадцать, значит, я тут считаюсь своим. А ты и Рикс для них пустое место. Норма-ментальных держат за полуидиотов.

– Лучше бы уйти.

– У них иерархия и ритуал. Надо дождаться конца. Если мы просто встанем и двинем на выход, наверняка начнется драка.

Ивейдер кончил говорить, худые фигуры одна за другой приближались к вожаку и брали сверточки денег, почему-то перевязанные грязной ниткой. Под конец Гиена сам прошагал к Вэлу, оттеснил его в сторону. Закуток в углу отгораживала груда ящиков. Ивейдер сел на перевернутую пластиковую коробку, вытащил и закурил тонкую сигарету. Дым вился мелкими кольцами и пахнул не табаком, а незнакомой травой. Далькроз рассматривал вожака так, чтобы не разозлить его пристальным вниманием и не показать отвращения. Скулы Гиены обтягивала сухая, едва ли не старческая кожа. Он был жестким, этот иллирианский ивейдер, но и испуганным одновременно. Напряжение проглядывало в едва наметившемся дрожании пальцев. А пальцы у Гиены были красивые – тонкие и ровные, с правильными ногтями. На ногте левого мизинца белело маленькое неровное пятнышко. «Все-таки парень это или девушка?»

– Я хочу с тобой поговорить. Ты иностранец?

– А что, очень заметно? Да, я каленусиец.

Вэла удивила наметившаяся в Гиене перемена – он вдруг заговорил на почти правильном иллирианском языке:

– Я давно ждал кого-нибудь оттуда.

– Зачем тебе каленусийцы?

– Тебе только семнадцать?

– Восемнадцать.

– Мне уже девятнадцать. Еще год дела, и я спекусь, ты сам, наверное, знаешь, как такое случается. Однажды начинает все болеть, оно болит и болит все сильнее, выпивает жизнь, сводит с катушек. Потом кровь из носу. Становишься полутрупом, через неделю-другую и конец. Мне придется или подохнуть, или завязывать с делом. Я смотрю, ты совсем не постарел, друг псионик. Мало работы?