Обвисшую Соньку, как чудовищную дохлую рыбину, выволокли на берег, Рот ее все еще был распахнут, но вместо слов из него сыпались только белые чистые песчинки.

– Вот так и ты будешь лежать! – похохатывая, объявил мне Георг, – А внутри у тебя будет…

Он коротким резким движением рассек ножом грудь мертвой служанки – через ребра, до легких. И оттуда, вместе с горячей еще, алой кровью, потекли струйки все того же песка. Они весело искрились на солнце, их было много, очень много – легкие бедной девушки были битком набиты киршагским песком.

– Гляди, княгиня, гляди! – иезуитски поворачивал мою голову к мертвой Соньке Георг, заставляя смотреть, – Будешь, как она, задыхаться, будешь ртом воздух хватать! А воздуха-то того и не будет, один только песок. Ужо надышишься им!…

Кавустовское подлое торжество было столь мерзким, что даже некоторые из лыцаров его сотни не выдержали, отвернулись. И один из отвернувшихся увидел.

– Георг! – закричал он – Всадники! От Киршагского кремля скачут!

– И что? – презрительно спросил Георг, с неудовольствием прерывая сцену своего торжества.

– Надо бы отступить к лесу, – неуверенно предложил все тот же лыцар. – Неудобно здесь оборону держать…

– Ладно, – согласился Георг, – Только сперва утопим княгиню. Вяжи ее!

Всадники и правда быстро приближались. Я уже видела даже жидкий пыльный шлейф, остающийся после конских копыт в хрустально-чистом воздухе – Быстрее давай! – заторопился Георг, – Посередке обязательно! За эту веревку и будем вытаскивать! Я непременно должен увидеть, что она сдохла! Что точно сдохла, что навсегда!

Меня грубо, больно ухватили чьи-то железные пальцы, далекий четкий горизонт вдруг ушел вниз. Потом вверх. Снова вниз. Меня раскачивали

И вот никто уже не сжимает мои лодыжки, не стискивает плечи. И я лечу – легко, свободно! И думаю только об одном: не дышать! Ни в коем случае! Не доставить Георгу счастья видеть мой труп, накачанной песком!

С чего вдруг такое упрямство? Но я выдерживаю. Не дышу. И улетаю в темную, совершенно мне не сопротивляющуюся глубину.

Солнечный, разноцветный мир исчезает. Прекращает свое существование. За моими закрытыми веками – там, снаружи, наступает непроглядная, бесконечная чернота. В которой нет печали, нет тоски, нет горя – нет жизни.

Последнее, что я могу еще ощутить, – покалывание мелких киршагских песчинок, щекотно обволакивающих мое лицо.

Но потом и это временное неудобство растворяется в черном небытии…

Часть 2 НИЧЕГО НЕ СКЛЕИВАЕТСЯ

Часть 2

НИЧЕГО НЕ СКЛЕИВАЕТСЯ

Случается, что люди умирают, и на том все кончается. Но у меня-то было по-другому! Мне все время что-то мешало.