Последнее, что видел Демид, – это крышу и задницу злополучной «Волги», торчащие из ямы и освещенные сполохами мигающих красных и синих огней.

Кикимора ехал спокойнее. И музыку свою идиотскую выключил. Вот только кепка с него свалилась. Волосы Кикиморы торчали дыбом, образуя что-то вроде двух коротких, расставленных в разные стороны рогов.

– Кто ты? – спросил Демид. – Кто ты такой? Ты не похож на человека, Кикимора.

– Кто я? – Демид не видел лица Кикиморы, но готов был поклясться, что тот ухмылялся своей острозубой блатной усмешечкой. – Бывают ангелы-хранители. Людям они дадены. Слыхал о таком, Дема?

– Слыхал? Так ты что, мой ангел, что ли?

– Не-а. – Кикимора засунул в рот самокрутку, прикурил. Салон заполнился сладковатым дымом анаши. – Тебе, Дема, ангел не положен. Ты же знаешь, что кимверам дорога в рай закрыта. Я – твой черт-хранитель.

И захохотал довольно.

Глава 26

Глава 26

Антонов Валерий Федорович, майор в отставке, маялся душой. Сегодня был один из тех дней, когда не мог найти он для себя занятия. Бродил целый день по своей двухкомнатной квартире, обычно аккуратно убранной, а в последнюю тоскливую неделю захламленной донельзя. Новую работу для себя он еще не подыскал. Были предложения... Так себе, несерьезные. И деньги неплохие сулили. И заплатили бы деньги, он уверен. Да только нечистыми были эти барыши. А майор Антонов достаточно долго проработал в госбезопасности, чтобы увидеть, как преуспевающие люди попадаются и идут под суд. Да и принципы его не позволяли заниматься грязной работой. Валерий Антонов не осознавал, что у него есть моральные принципы. Но они у него были. И очень прочные. Сидели в башке, вбитые еще родителями.

Жена от него ушла. Надо же, из Афгана ждала, молоденькая, с дитем. И он ее любил. Много баб было там, в Афгане, девчонок в белых халатиках, только пальцем помани. А он держался. Не изменял. Сослуживцы над ним, конечно, посмеивались. Да только такой вот он был – молодой, добрый, честный. Было за что уважать.

Куда теперь все ушло? И молодость, и доброта исчезли, словно только парочкой жить могли. Честность-то хоть осталась? Другим решать...

Жена ушла два года назад. К другому. «Любви мне хочется, понимаешь?! – кричала она Антонову, когда пихала в чемодан свое бельишко. – Любви! А ты на меня смотришь как на мебель! Ходишь, коптишь своим куревом и смотришь как сыч! За день двух слов из себя не выдавишь. А ОН МЕНЯ ЛЮБИТ!» Стукнуло же бабе на старости лет! Права она была, конечно, права. Какая уж там любовь? На работе Антонов так ухайдакивался, что дома только и оставалось сил на газету, телевизор и сто грамм «Столичной». А может, и специально ухайдакивался, чтобы был повод дома ни с кем не разговаривать. Наговорился Антонов на всю жизнь. Молчуном стал. С тех пор, как закончил их единственный сынок школу, поступил в это свое МГИМО (по дедушкиной генеральской протекции) и уехал в Москву, совсем тоскливо стало дома.