— Вот за это и давайте выпьем, — улучив паузу, сказал Стайнберг. — За небо и атлантов.

Они посидели еще с час. Моравлин преимущественно молчал, чувствуя себя куда более инородным, чем даже Стайнберг, хотя у Стайнберга вовсе никаких паранормальных способностей не было. Говорили о политике, Скилдин хвастался успехами.

— Иван Сергеич мне тут жаловался на тебя, — обронил Стайнберг. — Говорит, сына ты у него переманил.

Ну наконец-то, подумал Моравлин, к делу перешел.

Скилдин задумался. Потер подбородок:

— Да я бы не сказал, что переманивать пришлось… Ему, по-моему, на Земле тяжело было. Сам искал, куда бы приткнуться. Хороший парень, немного романтичный еще, но не сопливый. Настоящий корректировщик. Вот я его к себе и пристроил.

— Вот и я о том, — гнул свою линию Стайнберг. — Олег, совести у тебя — ни на грош. Ты с Земли всех корректировщиков увел. И опять двоих забираешь. С высшими ступенями, между прочим.

Скилдин смотрел на него с явным недоумением, даже растерянно:

— Что значит — забираю? Они не бессловесные, между прочим. Свое мнение имеют.

— Вот-вот, — закивал Стайнберг. — Вот и я о том же. Илья Моравлин улетает на Венеру только потому, что ты взял с него обещание вернуться.

Скилдин усмехнулся, подпер щеку кулаком.

— А ты пользуешься тем, что парень считает недостойным не сдержать своего слова, — продолжал Стайнберг. — Вот у него с одной стороны — данное тебе обещание, опрометчивое обещание, а с другой — любимая семья, отец в предынфарктном состоянии…

— Который только что на моих глазах глушил коньяк? — весело уточнил Скилдин.

— Ну, ты же понимаешь, я образно говорю.

— Моей младшей дочери пять лет, — задушевным тоном сказал Скилдин. — Прихожу я как-то с работы, и захотелось мне конфетку. Я сладкоежка, — уточнил он. — И конфеты у меня дома есть всегда. Сунулся — нету. Точно помню, что накануне полная ваза была. Спрашиваю у дочери — где? А дочь в тот день впервые в жизни на три часа дома без присмотра осталась. Она мне и рассказывает. Мол, ворвались в квартиру венколы, человек двадцать. Схватили ее, заперли в ванной, а сами по квартире шуровали. Она потом сумела замок изнутри открыть, вышла, а тут я с работы пришел. Я, понятно, сделал вид, что поверил. Пожалел ее, поругался на гадов-венколов, которые сперли мои любимые конфеты. Ну а потом, конечно, осторожно ей объяснил, что конфет мне не жалко, мне жалко того, кто в один присест такое количество умял, ведь живот болеть будет.

— Ну и к чему ты это рассказал? — спросил Стайнберг.

— К тому, что от вранья всегда живот болит.

— Угрожаешь?