И приближаться вплотную светлые к темным отнюдь не стремились.

Так что вы все-таки предлагаете? – спрашивал их сбитый с толку Филипп. – Идти или не идти? Жить или не жить?

Они исчезли без ответа, загадочно улыбаясь. А Филиппа после этого сеанса целые сутки мучил вульгарнейший, унизительнейший понос. Особый, пикантный душок ситуации придавало полнейшее отсутствие в запасах Филиппа туалетной бумаги…

* * * * *

Когда кишечные неурядицы закончились, благополучно обойдясь без перерастания в дизентерию или другую какую холеру, Филиппа разобрал страшный и абсолютно здоровый легионерский голод. Он набрал полные карманы камней и отправился на охоту.

Выводок курицеворон не обратил на его приближение ни грана внимания. Они деловито рылись в листве, шумно ссорились, дрались, злобно метя крепким клювом в глаза сопернику, и даже не сразу заметили гибель одной из товарок. Филипп подивился их близорукости и почти пинками отогнал дурех от подбитой метким броском в голову соплеменницы.

– В другой раз, – пообещал он птицам, – буду просто сворачивать шеи!

На эти слова наибольший в выводке пернатый, самый фигуристый и ярче других окрашенный (очевидно, самец и вожак), гордо задрав хохлатую головку, прогоготал весьма отчетливо что-то вроде:

– А не пошел бы ты, урод?!

Филипп только глазами захлопал. Каков петушок-то, а? Горде-ец… Ну, погоди же, доберусь я и до тебя! Понятно, что Филипп, как и петух, блефовал – их дорожки расходились навсегда.

Мясо дичины оказалось жестким и жилистым. И совершенно невкусным. Да еще и припахивало – резко, неприятно – то ли корицей, то ли еще чем-то смутно знакомым и откровенно нелюбимым Филиппом.

Зато призрак голода отступил, так и не показавшись.

И желудок, между прочим, принял подношение весьма благосклонно…

* * * * *