Машинист молча показал напарнику красный, волосатый кулак, размером с кочан капусты, потом тихо пояснил:

— На сносях она! Думаю, четвертый месяц уже!

— Иди ты! — удивился молодой, покосился на спящую Катю: — Да ну! Не видно же ничего!

— Вот тебе и «Да ну!», трепач! Вырости сперва пятерых, как я, потом спорить будем! И погляди потом — у неё рука порезана, а махала она нам не флажком, а тряпицей какой-то, красной. Я думаю, в крови она эту тряпицу вывозила, молодец, сообразила! Приедем в Вожегу, ты сразу чеши к Красикову, ну, слева от диспетчера сидит, знаешь?

— Это к менту что ли?

— Ну. Скажешь, так мол и так, вот такие дела! А я её покараулю, чтобы с перепугу не наделала чего…

— Так ты думаешь, Егорыч, что она — беглая?

— Красиков пусть разбирается, кто она и откуда… Не верю я, чтобы баба, да ещё в положении, через здешние леса к железки вышла вот так, без еды и одежонки нормальной. Отсюда до ближайшей зоны — километров двести! Да и не похожа она на зечку… Думаю я, выкинули её из поезда, и дело это — уголовное! Она, вишь, как в тепле оказалась, сразу сомлела да уснула, значит намерзлась, а беременной это точно не хорошо! Давай-ка, сгоноши-ка чего-нибудь похавать, супчик какой-никакой, чайку вскипяти. До Вожеги ещё полтора часа, может, проснется, так есть захочет!

Молодой напарник машиниста ушел в заднюю, закабинную каморку, где имелась небольшая электроплитка, а сам машинист ещё долго рассуждал сам с собой о наступивших неправильных временах, когда посреди России по чащобам бродят ночами молодые беременные бабы…

Катя спала, и впервые за последнюю неделю ей было спокойно и надежно — это чувство появилось у неё тогда, когда она, еле цепляясь ослабевшими руками за поручни, взобралась в кабину тепловоза, и седой машинист, поглядев на неё суровым, и в то же время добрым взглядом, усадил на скамейку, и сказал: «Отдыхайте, девушка! Разговоры потом будем разговаривать!».

И Катя сразу же уснула, сидя, прислонившись спиной к железной, подрагивающей стенке кабины. Она не почувствовала, как с нее, спящей, осторожно сняли тулуп, как её уложили и заботливо укрыли. Ей снился бесконечный лес, бесконечный снег, и рыжие собаки, сидящие под деревьями. Поезд, грохоча и покачиваясь, приближался к станции Вожега…

Он брел через лес, падал, с трудом вставал, хватаясь за ветки, и снова шел. Бок кровоточил, и после каждого падения на снегу оставался кровавый отпечаток. Сергей не боялся потерять направления, он шел по своим собственным следам. Гораздо больше он боялся не дойти — у него начала кружиться голова, да и отпустившая после уколов обезболивающего рана вновь налилась нестерпимой болью.