Торобов поморщился.

— Проверь, коль не веришь, — бросил он. — Книга на комоде.

Я повернулся и взял с комода старомодный гроссбух в мраморном переплете. На букву «М» действительно значился Мороз Павел Александрович, и адрес у него в точности совпадал с названным. Был там еще и телефон, который я автоматически запомнил.

— Спасибо, — сказал я, — все правильно.

— Поживи с мое, парень, — непонятно отозвался Торобов.

Я многозначительно кивнул и вышел, чувствуя, как раскаленные спицы пронзают меня между лопаток.

— В Москву, — сообщил я Дарию, садясь в машину. Дарий не возражал.

Высотка на Котельнической зубчатым контуром впечатывалась в ярко-голубое небо. Я припарковал машину на набережной, запер Дария в салоне и пошел искать подъезд «Д». Внутри дом был еще мрачнее, чем снаружи. Из полутемного, огромного, как пещера, холла разбегались двери, лестницы, незаметные коридоры. Я справился у вахтерши, на каком этаже 83-я квартира, и вызвал лифт. Кабина, грохоча, вознеслась на восьмой этаж; металлическая дверь с лязгом захлопнулась за спиной. Казалось, я попал в странный загробный мир дряхлеющей помпезной архитектуры, старых механизмов, вырубленных в толще камня нор, заменяющих человеческое жилье. Я позвонил. Дверь открыла женщина лет сорока с усталым невыразительным лицом, облаченная в какую-то серую одежду — выглядела она точно так, как должен выглядеть человек, живущий внутри дома-горы. Я сказал:

— Добрый день, я по поводу распределения гуманитарной помощи. Здесь проживает Павел Александрович Мороз?

Мне с огромным трудом удавалось говорить спокойно. Внутри у меня громко тикал будильник, отсчитывая время.

— Здравствуйте, — сказала женщина довольно равнодушно. — Да, здесь, но папа болен. К нам уже приходили из собеса.

— Это не наша епархия, — я заставил себя улыбнуться. — Мы — комитет защиты прав пожилых людей. Павел Александрович в больнице?

— Нет, его выписали три недели назад. Проходите.

Я переступил порог и неожиданно оказался в большой, почти круглой прихожей с высоким — метра четыре — потолком. Женщина пододвинула мне тапочки со смешными помпонами и отошла на пару шагов.

— Его нет смысла больше держать в больнице, — сказала она. — Все равно ему уже ничем не поможешь. Сестра приходит, делает уколы, а так… — Она махнула рукой. — Пока молод, редко задумываешься над тем, каким будет конец жизни…

Я сочувственно кивнул. Потом спросил:

— А можно его повидать?

Она заколебалась. Мне пришлось прибавить в выражении своих глаз еще немного сочувствия и понимания, и тогда она, наконец, сказала: