— Где платят хорошо, там и отечество!

Кричал тощий длинный малый с двумя жидкими косами и багряной серьгой в ухе. Иван отыскал крикуна глазами, ткнул в него пальцем и коротко, но громко произнес:

— Повесить!

Малого выдернули из шеренги, проволокли к стене и вздернули на коротком шнуре, прямо под лепным круглощеким ангелочком — светильник был хоть и декоративный, но мог бы выдержать еще троих.

— Впредь попрошу, господа мокрушники и медвежатники, не мести помелом чего ни попадя, не оскорблять добрых чувств добрых людей. Кому Отечество наше не по нутру, а Отечество ныне не только вся Земля, но и вся освоенная нами Вселенная, того можем отправить в мир иной, может, ему там лучше будет. Желающие, два шага вперед!

Шеренги содрогнулись, будто волны прокатились по телам столь разным — и корявым, и стройным, и тощим, и полным. Но вперед никто не вышел.

— Вот так-то, — продолжил Иван с железом в голосе, — все вы, даже самый последний негодяй из вас, сыны Отечества. Заблудшие, отбившиеся от рук, блудные, виновные и грешные, но сыны. И пришел срок вашего покаяния.

Времени на раздумья не даю. Тут думать не о чем. Все вы со всеми вашими людьми отныне солдаты объединенных вооруженных сил Федерации. Вот это тряпье, что на вас, через двадцать минут будет в печах, вас отмоют, постригут, выдадут форму — армейскую пехотную форму. Вам самим здесь, вашим людям — на местах. Получите и оружие…

В шеренгах загудели, зашушукались.

— Да, армейское боевое оружие. Но если хоть один ствол будет направлен не в ту сторону, которую вам укажут, вся банда такового… прошу прощения, все отделение, весь взвод, а у кого-то — батальон, полк — будут расстреляны. За службу Отечеству — ордена, жалование, почет, честь и достойная старость. За возврат к старому, дезертирство и прочие грехи — вышка! Кто хочет возразить или дополнить?!

Гробовое молчание воцарилось в прекрасном огромном зале, даже дыхания не стало слышно, будто в шеренгах застыли уже покойники.

— Вы поняли, о чем я хотел сказать? — Иван откинул голову, чуть скосил глаз на окаменевшего и угрюмого Глеба Сизова, стоявшего по правую руку.

Сам Иван будто помолодел на десять лет — еще с вечера нашел после бесконечных мытарств полчасика, подрезал накоротко бороду. Как ни жаль их было, убрал длинные русые кудри — мастер нашелся там же, в его резиденции нынешней, старый мастер, многих правителей переживший, но такого видевший впервые. Да, Иван был молод, силен. Он не чувствовал больше усталости, прожитых лет, будто все прежнее было не с ним, а с кем-то другим. Он стоял прямо, чуть раздвинув литые мощные и длинные ноги, развернув плечи — будто молодой, но опытный и умелый воевода перед своей ратью… нет, это не его рать, его рать за ним — вся Россия, весь мир. Но и от блудных сыновей отказываться он не имеет права.