Ваня аккуратно развинтил пластиковый тубус и вынул монокуляр. Сорокакратная цейссовская оптика рывком приблизила пляж, отдельные камышины и… ребёнка?

– Сашка, стоять! Там ребёнок на берегу!

'Откуда тут мальчишка? Точно, ребёнок.'

Маляренко пригляделся – чумазому мальчугану вряд ли можно было дать больше десяти лет. На голове его белела панамка, а одет он был в шорты и в замызганную майку. Судя по его виду, лодку он ещё не заметил – парнишка увлечённо что-то собирал, стоя по колено в воде.

– Рули помалу к берегу. Сейчас разберёмся.

Эти люди Ивана потрясли. За два с половиной года, проведённых в этом мире, он успел навидаться всякого, но такого… Маляренко смотрел на исхудавших и измождённых людей, и ему хотелось одновременно и заплакать и обнять их всех. И вместе и по отдельности. Таня с Сашкой лихорадочно вытаскивали из трюма все корабельные запасы продовольствия, а Ваня, наплевав на санитарную осторожность, засунул пистолет подальше за пазуху и снова крепко пожал руку Валентину.

На берегу, за невысоким холмиком, у старых развалин, в тени северной стороны к остаткам каменной стены прилепились две ярко синие палатки и большущий, крытый камышом, навес. Под ним, жадно следя за тем, как Саша тащит еду, сидели двое скелетообразных мужчин и четыре женщины. Тоже истощенных до крайности. Вокруг них, возбуждённо поблескивая глазёнками, собралось…

'Раз, два, три…'

Иван принялся пересчитывать детей.

– Не трудитесь, – молодая женщина с малышом на руках слабо улыбнулась, – три мальчика и десять девочек. Это все, кто выжил.

Из глаз её брызнули слёзы.

– Извините. Я – Аня. Это мой муж Валентин. А это наши друзья.

– Алексей, – Ярко-рыжий лохматый парень протянул Ивану руку. – Это моя жена Елена, это мой сынок Егорка.

Мужчина показал на трехлетнего карапуза, державшегося за мамку.

– А это мама Валерия и мама Света. – Мужчина показал на двух худющих женщин 'слегка за тридцать'.

'Училки, как пить дать – училки!'

Самое главное во всей этой компании было то, что дети истощёнными НЕ БЫЛИ! Они, конечно, не были упитанными, но и на малолетних узников Бухенвальда, в отличие от взрослых, они никак не тянули.

У Маляренко зашевелились волосы на голове.

'Боже ж ты мой! Они кормили чужих детей, а сами…'

Иван сглотнул ставший в горле комок и внезапно севшим голосом просипел: