– Так ты что, гладиатором был?

– Угу, два года почти. До сих пор, знаешь ли, не перестаю удивляться, что жив. А иногда мне кажется, что это не со мною было. Или, что был слишком длинный кошмарный сон.

Масканин смотрел на соседа, как… нет он просто тупо на него вытаращился.

– Что-то я не врубаюсь. Ты офицер флота… Русского флота…

– Ну да. Удивительно, правда? А о пограничных стычках никогда не слышал? Расшмотовали мой постановщик как-то раз… В плен попал.

"Вот оно как", – подумалось Масканину. Плен, а с ним и допросы. Такие вещи неприятно вспоминать, не то что рассказывать.

– Я не знал, прости…

– Да не в том дело. Это часть моей жизни и ее не выкинешь. И стыдиться этого я не стану никогда, – Паша-чудик глубоко затянулся и отпил пива. – После плена я в мир смерти загремел… Туда ведь не только уголовников отправляют, там тоже люди есть, хорошие причем… Друг у меня был, родом отсюда, из Орбола. Как-то по молодости лет его угораздило публично оскорбить одну напыщенную дамочку, нишитку-аристократку. Знаешь, наверное, что за это бывало… Очень скоро его загребла… хэ, уголовная полиция, кажется. Потом скорый на расправу суд. И попал он в мир смерти. Стал одним из нас – десятков тысяч рабочих-зеков, изнемогающих от тяжелых работ в шахтах. Ко мне в бригаду попал, на Геом II. Это на границе с Пустошью. Там у нас даже дышать нельзя было и сила притяжения почти полторы стандартные. Идеальная каторга, мир-могильник. Одна отдушина была – 'чиу'. Жуткой пойло! А я ведь до каторги совсем не пил даже, от одного запаха воротило… Люди у нас загибались пачками. Провкалывал я с другом там четыре года, пока нас не купил представитель какого-то текронта. Потом школа гладиаторов и поединки на смерть… Представляешь? Насмерть! На каторге мы, конечно, отупели и очерствели… Но все равно…

Паша уставился в одну точку. Но вот черты его разгладились, он встряхнулся и снова затараторил:

– Хотя вот и стараюсь все это забыть, но все же иногда как нахлынет… Или сны очень яркие такие. Я многих, таких же как я, на тот свет отправил. Жить хотелось и не задумывался ради чего, не расставался с надеждой, что когда-нибудь все это кончится. А друг мой… Единственный мой друг за все эти годы… Он отказался выйти против меня и на охранника кинулся. Убили его…

Он допил очередную банку и стянул с себя тельник. Освобожденный от белья торс являл собой зрелище мощной мускулатуры, отмеченной множеством резаных и колотых шрамов всех размеров и форм.

– Это моя память. И это тоже, – показал он флюорисцентную наколку каторжника, сделанную на Геоме II.