…Танк качался на гусеницах и бил, поднимая вихри пыли, выплевывая из чехла эжектора тошнотную гарь. Бил торопясь, бил, бил – по морю, туда, где ползли к берегу плашкоуты (а до серых кораблей вдали он достать не мог…). В танке были трое. Трое, для которых не существовало больше ничего, кроме прыгающей панорамы в прицелах. Панорамы – и ненависти, ненависти, которой не ожидали от них те, кто сейчас – в вое и визге – умирал на плашкоутах под бьющими 125-миллиметровыми фугасами.

Потом пришел огонь…

…Генка вздрогнул. Под пальцами – он шел вокруг танка, ведя руками по броне, теплой и мощной – была рваная дыра. Что попало сюда – мальчишка не знал, но понимал, что танк погиб именно от этого удара. Помедлив, мальчишка приблизил лицо к дыре. Оттуда пахнуло сухостью. Генка отстранился и погладил броню. Огляделся… и поразился острой мысли, что и тогда, наверное, еще было так же, и, наверное, этим людям внутри хотелось выскочить из танка, и бежать, и чтобы было небо, и солнце, и ветер… и жизнь. А они – остались и стреляли. Почему-то это было для них важней жизни.

Наверное, они были похожи на Дениса. Только постарше.

Генка вдруг подумал, что надо бы положить к памятнику какие-нибудь цветы. Он и сам не знал, откуда оно взялось – это желание. Денис много говорил о памяти, даже как-то раз зашла речь, что нужно создать музей. Но ребята – даже те, кто знал это слово – не понимали, зачем он нужен – музей? Что там, в прошлом, такого важного? И Денис сердито махнул рукой.