— Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге — не твоя забота.

— Я — не ропщу.

— Герцог ропщет, — просто сказал Игнатий. — Иди к нему.

Джерардо!

— Вытащи его, швейцарец… Не дай сломаться. Ты можешь, я знаю. Меня он не станет даже слушать, я для него — посланец Того, кто отнял сына… Иди, черт тебя подери! — крикнул он мне в лицо. Потом помолчал, закончил тихо и строго: — Это — твой долг. Не заставляй меня разочаровываться в тебе…

И я пошел. Не потому, что я хороший человек… Потому что я — хороший солдат. А солдату положено выполнять приказы.

— …Оставьте меня в покое.

Здесь странное эхо: в покое, кое, кое… упокое… Стены из пористого камня, местами — гобелены, свет падает через узкие оконца под потолком. Теплый свет, золотистый… а мрачно — как в могиле.

Кое, кое… упокое…

Не хотел бы я здесь ночевать.

Джерардо!

…Сумерки, холодные альпийские сумерки… Снег. Качается на ветру фонарь, освещая вход в штольню; на свет вытащена бадья, в ней — две кирки и груда камня. На растоптанном до черноты снегу переминаются четверо — рослые, но странно сутулые — словно под открытым небом им уже неуютно…

— Еле успели, чтоб ее…

— Еще бы чуть-чуть.

— Голова тяжелая, братцы… И не пил даже!

Смеются. Слегка нервно, как смеются избежавшие верной смерти — веселье в долг, сами не верим… Чудо!

На дне клетки, которую держит младший из них — почти мальчишка, но рослый и широкоплечий — лежит канарейка. Маленькая желтая канарейка…

Кажется, что птица спит.

— …Оставь меня в покое, Якоб, — устало сказал герцог. — Пожалуйста. Иди куда-нибудь… к дьяволу, к богу… к этому сладкоречивому испанцу… как его?

— Игнатий Родригес.