– Энки благословенный! – прошептала Процелла, метнулась к ведру с водой, намочила тряпицу, завернула в нее обломок, прихватила сверху еще чем-то, вновь перевязала шнурком, надела на себя и опустила сверток вниз, спрятала между грудями. Только потом распотрошила мешок, разложила припасы, нехитрые пожитки и выложила отдельно то, что оставил ей Игнис: какой-то осколок или пластину, завернутую в сукно, один из двух его перстней, небольшой, покрытый узорами кисет. Снова нащупала деревяшку на груди. Вспомнила слова Игниса – «Если что, нужно взять его за рукоять и открыть сердце. И ты сладишь».

– Слажу, – прошептала Процелла.

…К концу месяца она даже свыклась с одиночеством, тем более что скучать было некогда. Она постоянно держала наготове горячую воду, ожидая прихода друзей каждый день с утра до вечера. Что-то готовила простое и быстрое. То и дело бралась за меч и, мучительно восстанавливая в памяти уроки Сора Сойга и то, чему она нахваталась среди даку и дакитов, сопела до изнеможения, удивляя блаженствующую у охапки сена лошадь. А когда усталость валила ее с ног, Процелла доставала обломок меча, смачивала и меняла тряпочку, сжимала его в руках и пыталась открыть сердце. Она так и не поняла, как это – открыть сердце. Она могла бы открыть сердце, если бы взяла за руку брата Дивинуса. Или того же Игниса. Или… своего друга, отца шестерых детей и мужа огромной доброй Фидусии – Касасама. Или даже Биберу… Неужели она так и не встретит никого, кто не был бы ее братом, но кого хотелось бы взять за руку?

– Главное, чтобы он был мужчиной, – решила Процелла. – И человеком. Или дакитом. Но только не даку.

Последнее ее слегка смутило, она тут же вспомнила всегда веселую Фидусию, пристыдила себя за такие слова перед ней и перед Касасамом и тут же услышала какой-то шум и стук. Накинула на голову платок, прижала к груди обломок меча, который уже восстановил рукоять и даже часть клинка и напоминал не слишком длинный кинжал, и бросилась из дома. За воротами кто-то был.

– Кого нужно? – спросила Процелла.

– А кто есть? – раздался слегка скрипучий, но добрый голос. – Кто в домике-то живет?

И вслед за этим над самим забором вдруг показалась голова Касасама! Даку вытаращил глаза, мгновенно расплылся в улыбке и почти закричал:

– Душа моя! Хозяюшка лаписская!

Процелла залилась слезами. Она вновь была не одна.

…Уже вечером, когда все гости привели себя в порядок и отдали дань угощению, которое Процелла неожиданно приготовила легко и быстро, впрочем, не отказываясь от помощи сияющего Касасама, она, поочередно поглядывая на седого и бородатого добряка Сина, на смешного Аменса, на родного Касасама, на строгого и почти незнакомого красавца Литуса Тацита и странно повзрослевшую, коротко остриженную, почерневшую волосом Лаву, стала рассказывать. Обо всем, начиная с поездки в Тимор и ее неожиданной присяге Игнису Тотуму и заканчивая тем, что случилось в крепости Млу на окраине равнины Амурру. Ее слушали с неотрывным вниманием, и только Син не то мрачнел с каждым ее словом, не то погружался в тревожные раздумья. Когда Процелла закончила, Син задумчиво пробормотал: