— Как погиб Леттич?

— Его застрелили, и он упал в костер.

— А незадолго перед этим…

— Незадолго перед этим он растянул связки. И я наложил ему повязку, гель с ибупрофеном.

Русский выжидающе смотрел на полковника, словно подначивал — ну, давай еще вопросы, давай, у меня на все найдутся ответы. И Роулинсон сдался.

— Я не могу в это поверить, — честно сказал он, — но мне приходится. Ты не оставил мне шансов, tovarishch. Полагаю, объяснять ты не станешь? Я вижу, это не пластическая операция. Тут что-то посерьезнее.

— Это сложно и долго. Возможно, когда-нибудь… Хотя в объяснение будет весьма сложно поверить. Я, например, тоже очень удивился, когда увидел вас тут живым. Потому что закапывали мы с Ченнингом определенно труп.

— Боюсь, я ничего вам не смогу разъяснить.

— Зато я смог бы. Мне приходилось встречать беспредметников, Чарли, но сейчас опять же не время говорить о том, что означает этот термин. А вот помочь я вам могу. Вы, верно, сильно страдаете из-за той раны?

— Страдаю?! — Полковник горько усмехнулся. — Страдаю?! Это состояние нельзя назвать страданием. Иногда я чувствую себя совершенно здоровым, пока… Пока не взгляну в зеркало. Иногда я чувствую себя так, словно я умер. Я почти не ем. Я много пью, но алкоголь на меня действует крайне редко. Лекарства, которые я смог найти, мне не помогают, а наши врачи в Солт-Лейк-Сити разводят руками.

— Можно мне снять ваши бинты? — склонив голову набок, попросил Тарасов. Да, именно Тарасов — полковник решил называть этого человека его новым именем, потому что это был Нефедов, но в то же время совсем не Нефедов. Так недолго и свихнуться, поэтому пускай остается Тарасовым.

— Снимай, tovarishch.

Русский поднялся, обошел стол и принялся разматывать бинты с горла Роулинсона. До сих пор полковник доверял это лишь своим медикам, а потом и вовсе наловчился делать все сам. Слой отходил за слоем, неприятно потрескивая.

— Черт… — Тарасов поморщился, отбросив бинты в сторону. — Еще хуже, чем я думал. Как вы ухитряетесь есть?

— Я же сказал — я почти не ем. Только пью, — просипел Роулинсон, которому без бинтов говорить стало еще неудобнее, чем с бинтами.

Русский осматривал горло, трогая его тонкими холодными пальцами. Присвистнул, поморгал и велел:

— Закрой глаза, Чарли.

Полковник послушно закрыл глаза и почувствовал, как русский обхватывает его шею обеими руками, словно намереваясь задушить. Ладони плотно легли на безжизненную липкую кожу, затем от них распространилось тепло, странно покалывающее и успокаивающее. А потом вспыхнула боль, страшная боль, подобной которой Роулинсон не испытывал с того момента, как ему в горло вонзил кинжал сошедший с ума профессор Ломакс. Боль усиливалась, полковник взвыл, забился в кресле, пытаясь вырваться; сквозь звенящую пелену он слышал, как русский громко крикнул кому-то: