– Дорогой адмирал, плохие новости! – сказал Ромеро. Я уже двадцать лет не адмирал, но иначе он меня по-прежнему не называет. – Мы наконец разобрались в обстоятельствах гибели экспедиции Аллана Круза и Леонида Мравы. Должен с сокрушением вас информировать, что первоначальная гипотеза случайной аварии опровергнута. Не оправдалось и предположение, что Аллан и Леонид допустили просчеты. Все их распоряжения посмертно подтверждены Большой Академической машиной: действия наших бедных друзей были наилучшими в тех ужасных условиях.

– Вы хотите сказать, Павел… – начал я, но он не дал мне договорить. Он был так взволнован, что пренебрег своей неизменной вежливостью.

– Да, именно это, адмирал! Против них велись военные действия, а они и не догадывались! Они твердили о природных феноменах, а на самом деле было вражеское противодействие. Не было чудес природы, дорогой адмирал, – была война! Наша первая экспедиция в ядро Галактики погибла в звездных сражениях, а не в игре стихий, – такова печальная правда о походе Аллана Круза и Леонида Мравы.

Ромеро всегда изъяснялся велеречиво. С тех пор как его избрали в Большой Совет и назначили главным историографом Межзвездного Союза, эта его черта усилилась. Возможно, в древности только так и разговаривали, но стиль этот слишком высок для повседневных дел. Впрочем, о гибели первой экспедиции в ядро Галактики говорить иначе было нельзя.

– Когда похороны погибших?

– Через неделю. Адмирал, вы первый, кому я сообщил о новостях, связанных с экспедицией Аллана, и вы, несомненно, догадываетесь, почему мы раньше всего обратились к вам!

– Несомненно другое: понятия не имею, зачем я вам понадобился.

– Большой Совет хочет посоветоваться с вами. Мы просим вас подумать о том, что я сообщил.

– Буду думать, – сказал я, и Ромеро растаял.

Накинув плащ, я возвратился в сад восьмидесятого этажа. Вскоре ко мне присоединилась Мери. Я обнял ее, мы прижались друг к другу. Ясное утро превратилось в сумрачный вечер, не было видно ни туч, ни деревьев бульвара, ни даже садов шестидесятого этажа. В мире сейчас был один дождь, сияющий, громогласный, певучий, настолько упоенный собой, такой стремительный, что я пожалел об отсутствии у меня крыльев: надо было в воздухе побороться с потоками этой ликующей воды – полеты в авиетках все же не дают полноты ощущения.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Мери.

– Да, Мери, – ответил я. – Ровно тридцать лет назад в такой же праздник летней грозы я мчался среди потоков воды – и ты упрекнула меня в том, что я фанфароню на высоте. Мы постарели, Мери. Сейчас бы я не удержался в сплетении электрических разрядов.