– Питер, ты со своего места не видишь, что делает Зверь.

– Отец, я знаю, что он делает.

– У него есть время для всех, – продолжал Джон Пол. – Он дружит с каждым клерком, уборщиком, секретарем, чиновником. С людьми, мимо которых ты проносишься, махнув рукой или даже и того не сделав, он сидит и болтает, заставляя их чувствовать себя нужными.

– Да, он умеет быть обаятельным.

– Питер…

– Отец, у нас тут не соревнование в популярности.

– Нет, в лояльности. Ты можешь сделать лишь то, что люди, которые тебе служат, решат, что ты должен сделать – и ничего больше. Они и есть твоя власть, эти служащие, которые на тебя работают, а он их переманивает на свою сторону.

– Это же только видимость, – отмахнулся Питер.

– Для большинства людей видимость и есть суть. Они действуют под влиянием мгновенных эмоций. Сейчас он им нравится больше тебя.

– Всегда есть кто-то, кто людям больше нравится, – сказал Питер со злобной улыбкой.

Джон Пол удержался от очевидной ремарки – одного слова, потому что оно бы вывело Питера из себя. Слово это было «да».

– Питер, когда Зверь отсюда уедет, кто знает, сколько здесь останется людей, которым он достаточно нравится, чтобы передать ему тот или иной слух время от времени? Или секретный документ?

– Отец, я ценю твою заботу. Но повторяю: у меня все под контролем.

– Ты считаешь, что чего ты не знаешь, того и знать не стоит, – не в первый раз заметил Джон Пол.

– А ты, кажется, считаешь, что все, что я делаю, делается недостаточно хорошо, – ответил Питер в сотый раз.

Всегда, когда разговор доходил до этого пункта, Джон Пол не пытался его форсировать дальше: если он станет слишком докучным, если Питера слишком будет угнетать присутствие родителей, он лишит их любого влияния.

А это будет невыносимо. Это будет означать потерю последнего ребенка.

– Надо нам действительно завести еще малыша или парочку, – сказала однажды Тереза. – Я еще достаточно молода, и мы всегда хотели иметь больше тех троих, что правительство нам позволило.

– Вряд ли, – ответил Джон Пол.

– Почему? Ты все еще добрый католик, или это продолжалось лишь до тех пор, пока быть католиком значило быть бунтарем?