Девочка трепетала в руках шурави, извивалась, как червячок в клюве птицы; шурави всё бил и бил, тогда он ещё не умел попадать в сердце с первого раза. Когда Дилара затихла, шурави пошёл в дом и убил ее маму, а после нашёл самого Мухаммеда, спящего после обеда, и перерезал горло одним верным движением. Он быстро учился. Протёр забрызганные кровью глаза и рассмеялся, потому что всё и вправду вышло легко. Затем он сделал, что ему велел Аждах: бросил на глиняный пол армейскую панаму с красной звёздочкой и аккуратно положил окровавленный штык-нож. Но уходить с пустыми руками не хотелось, поэтому он забрал новенький пчак с острым широким лезвием. На память.

* * *

Чернобородый Исмаил, сын Мухаммада, не плакал, не рвал волосы и не катался в пыли, когда три тела в белых саванах ещё до заката отнесли на кладбище; он словно закаменел, не слышал вопросов и не отвечал на них. Он сидел в саду прямо на земле, держал в руках перемазанную кровью куклу и молчал.

Он сидел всю ночь, до часа быка перед рассветом, когда лошади ложатся на землю, а демоны господствуют над миром. Тогда он очнулся, подозвал рыжего Хакима и сказал:

– Теперь я глава Бахоризуммурада. Я хочу, чтобы каждый мужчина кишлака бросил все дела, облачился в одежды решимости, переступил порог сомнения, взял оружие и пришёл на главную площадь. Грядёт новый день и знает Пророк, мир ему, что шурави не забудут этот день никогда, а их дети, внуки и проклятые потомки будут визжать от ужаса, вспоминая его.

* * *

Колонна сто сорок седьмого мотострелкового полка шла четвёртый час; натужно ревели «камазы», карабкаясь на подъёмы, дремали на деревянных лавках бойцы, головная бээмпешка весело звенела гусеницами по камням; на её броне разлёгся старлей в японских солнечных очках – пристроил поближе кассетный магнитофон «Легенда» и фальшиво напевал «Ю май харт, ю май сол»; старлей наслаждался мыслью, что заменщик уже в Кабуле и завтра, максимум послезавтра прибудет в полк, значит, этот марш последний на афганской земле, будь она неладна; и очень хорошо, что последний марш выпал заведомо спокойным, по мирной дороге, «зелёнка» здесь только радовала глаз, а не грозила засадой. Это не наливники сопровождать в Файзабад, когда трясёшься двенадцать часов подряд, вглядываясь до пятен в глазах в пёстрые горы и ожидая выстрела каждую секунду. Старлей толкнул развалившегося рядом сержанта, показал рукой:

– Видал, на горушке? Блокпост, наши пацаны, из шестой роты. У них тут курорт: кишлак мирный, рынок рядом.

Рынок, кстати, был пуст: только ветер гулял между ветхими навесами, гонял мусор и играл в футбол шарами перекати-поля; да бог их знает, этих «духов», может, сегодня выходной в честь какого-нибудь местного басурманского святого.