– А я так не хочу. Я сама хочу, как ты, охотником быть… – встаёт Ярла со скамейки. – Всё, отдохнула, давай продолжать.

– Давай, продолжай, – отец указывает на мешок с песком, подвешенный к толстой яблоневой ветке. – С разворота, по сто раз каждой ногой.

Ярла морщится:

– Сам же говорил, что с разворота удары в настоящей драке не годятся. Даже с людьми, а уж…

– В драке не годятся, если в совершенстве не научишься. А координацию неплохо развивают.

– А руки зачем бинтовал? – не рассчитывая на перемену задания, из одного упрямства приводит последний довод Ярла.

– Поработаем ещё и руками.

И вдруг всё это – летний вечер во дворе, красно-золотой с лиловым отсветом закат, скамейка под яблоней – начинает истончаться, таять, развеивается туманом. Последним тает отцовское лицо, такое знакомое, такое родное лицо в обрамлении курчавых волос и короткой бороды. Суровая складка губ, глаза, которые умеют, когда надо, холодом сверкнуть. Но на неё-то он смотрит не так. На неё – всегда по-доброму, и улыбается часто…

Растаяло, ушло. Открыла Ярла глаза – небо над головой. Хмурое небо и косой белый парус фелуки, как птица с подбитым крылом. Вот это уже не сон, это настоящее.

Рядом сидело человек десять или больше народу, но Ярла была уверена, что её пробуждения никто из них не заметил. Потому что никто и не знал наверняка, задремала она или просто полулежала, привалившись к своему заплечному мешку и веки смежив. А проснулась тихо, без всяких потягиваний и зевков. Уж в таких-то пустяках собственное тело её не подводит.

И всё-таки в лодке не стоило спать. Пусть попутчики с виду люди мирные: купцы, по одежде судя – из середнячков не богатых и не бедных, без большой поклажи, не по торговым делам плывут, по личным. Потом ещё двое ремесленников с коробами, в которых кожаные ремни, кошели и другие вещицы разные. Пожилая дородная крестьянка, укутанная в непомерных размеров вязаную шаль. Женщина помоложе, в городской одежде, с ней ребёнок. Старик в коричневой рясе служителя веры Двух Берегов. Парень с котомкой, из которой угол толстой книги виднеется. Может, в лореттскую учёную общину направляется юнец.

Обычные люди. Вот разве с одним из купцов де́ла никому бы лучше не иметь… Присмотришься – и сразу догадка царапается: нечист на руку. Есть в нём то неуловимое, что видуны «замутнённостью» зовут, или «затемнением». Замутнённость эта не глазами различается, а внутренним чувством, внутренним зрением, которому имени нет. Но с этим купцом однако не так ещё плохи дела, чтобы скаредность его совсем заела. Пока – не так.