Когда Николай пришел в себя, было довольно тихо. Яркий звон в ушах, приглушенные голоса многих людей по соседству – это было уже почти ничего. Боль не исчезла окончательно; руки, и ноги, и лицо все еще болели, но боль была уже тихой и ноющей, а не выкручивающей все тело. Ее без труда можно было терпеть, а сравнение с прошлым было почти что приятным. Слабость и эйфория от тепла были такими сладкими, что он уснул в ту же секунду, как напился, – причем не понял и не запомнил, ни кто подал ему воду, ни как он о ней просил.

Окончательно он пришел в себя уже много часов спустя: от того, что затекла подложенная под тело правая рука, и одновременно болели голова и желудок. В скудно освещенной камере было невыносимо душно и смрадно, звук перешептывания многих голосов напоминал шорох крыльев насекомых. Его неожиданно начало подташнивать.

– Э, браток?

Николай тронул за плечо крепкого молодого парня в тельняшке под расстегнутой курткой, сидящего спиной к стене совсем рядом с ним.

– Где мы?

– В смысле?

– Я это… Нас сегодня привезли, я не помню ничего. Ничего не видел… Мы где вообще?

– А, ты из этих… Мы в Румынии. Где-то самый запад вроде бы. Точно никто не знает.

– В Румынии? Вот занесло… То-то мне показалось… А ты давно здесь? Когда кормежка, не в курсе? А то… Признаться, я-то даже день сейчас или ночь, не очень понимаю.

– Ночь. Самый конец. Часа полтора до рассвета. Скоро начнется. А кормежки не будет.

– В смысле?

Парень в тельнике помолчал, то ли раздумывая, как ответить, то ли борясь со своим желанием выругаться. Но все же ответил.

– В смысле, все. Не будет. Только вода вон в кране… Пить не хочешь?

– Нет, спасибо.

– Не за что… Андрей, ВДВ.

– Коля. Врач, резервист.

Они пожали друг другу руки. Николай впервые поймал взгляд десантника и вдруг как-то сразу понял.

– Нет!

– Угу. Я здесь вторые сутки. Уже сомнений нет. Сам увидишь.

– Бежать?