– Но зачем?

– Зачем? Потому что люди с умом, умеющие соображать, представляют опасность. Начать с того, что умникам не нравится, когда их едят.

Люди, когда были хозяевами планеты, использовали в пищу скот. Теперь для этой цели пауки используют людей.

– Но ведь только рабов! – воскликнул Найл.

Каззак лишь улыбнулся жалостливо.

– Рабов? Как же. А что, ты думаешь, происходит с остальными?

– Они служат паукам.

– А когда отслужат свое?

– Их отправляют в великий счастливый край.

Каззак разразился жестким, недобрым смехом.

– На бойню! Вот тебе и самый счастливый край.

– Ты хочешь сказать, – Найл тряхнул головой, – они съедают всех – и слуг, и служительниц? – В мыслях Найла возник образ Одины.

Каззак кивнул.

– Соображаешь. Всех, кто в это не посвящен. – И добавил задумчиво: – Не думаю, что они захотят слопать меня – жестковат. Или Мерлью.

– Так и Мерлью посвящена?

– Разумеется.

Найла будто холодом обдало. Трудно представить, что Мерлью – пособница в этом массовом обмане и умерщвлении. Каззак словно прочел мысли юноши.

– Надо смотреть на вещи трезво. Пауки – господа положения. Поступают, как считают нужным, нас не спрашивают. И хочешь верь, хочешь нет, на самом деле они не такие уж и гадкие, как ты, вероятно, считаешь. Есть среди них и совершенно уникальные личности. О таких, кстати, лучше думать не как о насекомых, а как о людях. Они чувствуют, как мы их воспринимаем, и ужасно огорчаются, когда человек считает их мерзкими тварями. Они действительно господа положения. Могут делать все, что заблагорассудится. У тебя ведь наверняка не вызывает никаких эмоций убитая дичь, которую ты спокойно жуешь? То же и они в отношении к людям. Мы для них лишь скот, наделенный способностью мыслить. Но, как известно, некоторые люди держат домашних пташек, причем любят их, что собственных детей. То же и пауки: кое к кому из нас они привязываются всей душой. Так вот, если мне предложат выбор, что лучше – быть съеденным или жить в неволе, я твердо уверен, что предпочту жизнь.

И сама речь управителя – плавная, обволакивающая, – и его доводы действовали на Найла одинаково: никогда еще он не слышал таких чарующе гладких, обвораживающих фраз. Голос Каззака – сочный, проникновенно низкий – имел удивительное богатство оттенков, от вкрадчивой чувствительности до мужественной твердости. Найл поймал себя на мысли, что вслушивается в голос, как в музыку, хотя было совершенно ясно, что у Каззака и в мыслях нет играть на этом.

Найл некоторое время собирался с мыслями, прежде чем задать вопрос, не дающий покоя: