– Так получается, он разрушал все то, к чему стремился?

– Нет. Потому что нужда в уюте и безопасности у него даже сильнее, чем тяга к риску и приключениям. Человеку прежде нужна безопасность, а уже затем приключения, никак не наоборот. Кроме того, война и риск уже не утоляли его основной жажды к познанию. Именно этот глубочайший симптом пересилил тягу к риску, подвиг его изобрести мотыгу и плуг, колесо и парус…

Слов больше не надо. Снова перед Найлом медленно разворачивалась панорама истории, понятная без словесных комментариев. Он наблюдал рост первых городов в Месопотамии, Египте и Китае, воцарение деспотов-воителей, строительство каменных храмов и пирамид, открытие вначале бронзы, затем железа. Он видел взлет и падение империй: шумеры, египтяне, минойские греки, халдеи, ассирийцы. Кровь стыла и тошнота подкатывала к горлу от чудовищных злодеяний. Не укрывалось ничего: как огню и мечу предавали города, как истязали и убивали жителей. Двинулись грозные полчища ассирийских воинов, длинными копьями разящих пленных. Обезглавленные, сожженные заживо, посаженные на кол… Найл просто кипел от гнева, так что развал и исчезновение ассирийских деспотий наблюдал со злорадным удовлетворением. А когда все это схлынуло, сам убедился, что гнев и ненависть прилипчивы, как зараза.

Но всплыла картина Древней Греции, и Найл оттаял сердцем, едва увидев расцвет цивилизации древних эллинов, зарождение демократии и философии, появление театра, открытие геометрии и естествознания. И вновь обуяло неизъяснимое волнение при мысли, насколько все же преуспел человек в движении к совершенству, и проснулась гордость за то, что и он тоже из рода людей.

Хотя машина умиротворения и действовала успокаивающе, впитывание такой бездны информации истощало. Когда Найл наблюдал войну между Афинами и Спартой, картины начали подергиваться рябью, и он сам не заметил, как забылся. Проснулся лишь через несколько часов. За окнами темнота, сам он накрыт одеялом. В окне, выделяясь на фоне звезд, виднелся купол собора. Когда очнулся окончательно, утро уже было в разгаре. Слышались выкрики гребцов, торговцы шумели на рыночной площади. Наведался еще раз к пищепроцессору, но ел и пил машинально. Какая тут еда, когда не терпится узнать, что там дальше с человечеством. И Найл снова поспешил улечься под отсвечивающий холодом тусклый экран.

На этот раз перед внутренним взором развернулась история Древнего Рима. Сменяли друг друга эпохи: период демократии, Пунические войны, приход к власти тиранов: Мария и Суллы, Юлия Цезаря, Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия, Нерона. Обреченно, очарованный мрачностью, он вновь наблюдал череду кровавых убийств, разврат и скотство. Рождение христианства заронило в душу надежду: учение о любви и всеобщем братстве выглядело самым отрадным и многообещающим с момента возникновения человеческой цивилизации. Но укрепление церкви под началом императора Константина поубавило оптимизма. В этих христианах терпимости к религиозным оппонентам было еще меньше, чем у язычников-римлян; нередко из-за какого-нибудь пустячного расхождения в трактовке Писания они убивали друг друга. С падением Рима под неудержимым натиском варваров Найл ощутил какую-то усталую опустошенность и взирал на все с равнодушием. Когда растаял зрительный образ, Найл, придя в себя, спросил: