Спустя полчаса в поле зрения показались паучьи шары. Предусмотрительно взобравшийся на южную гору капитан телепатически препроводил их к месту посадки. Первый шар опустился в десятке метров от Найла. Забавно: пованивание порифидов под куполом вызывало даже что-то вроде ностальгии.

Эти шары были вдвое крупнее обычных (нововведение самого Найла, предложившего такой размер специально для перевозки пассажиров). Навстречу заспешил вылезший из корзины мохнатый силуэт на восьми лапах – Грель, сын Асмака (эх, сейчас взял бы и обнял, да вот беда: физически паука никак не обхватить).

Асмак как пить дать хотел отправиться сам, да поддался на уговоры сына, уступил честь встретить и доставить Найла. Остальными двумя шарами управляли матерые асы, готовые, случись неладное, тут же прийти на помощь. Кстати, нынче утром не обошлось без переделки: северный ветер оказался такой силы, что над Долиной Мертвых пилотам было несладко.

Через четверть часа все оказались в воздухе. Найл летел в подвесной корзине с Грелем, со смешливой благодарностью чувствуя, как щекочет кожу мягкий лоснящийся мех юного защитника. Корзина шара была сделана из упругого прозрачного материала (продукт жизнедеятельности червя рупы из Дельты), с маслянистым странноватым запахом вроде герани.

Тифон держался метрах в тридцати. Когда внизу проплывал Дол Благодарения, они с Найлом помахали друг другу. Угодив в поток высокого ветра, шар Найла грузно качнулся, но вскоре выровнял полет – все равно что лодка вышла на речную стремнину. На километровой высоте ветер перестал быть слышен, и на ход шаров указывали лишь проплывающие мимо облака.

Как раз тогда Найл и остановил взгляд на птице, ровно и мощно несущейся поодаль.

– Ворон! – чуть всполошил он резким возгласом Греля.

Интересно, каково это – чувствовать свою открытость ветру высоты? Найл перевел сознание на птицу, которая при таком стремительном лете даже не уловила чужого проникновения в ум.

В ту же секунду Найла пронизало необычнейшее ощущение. Сознание его разделилось надвое: одна половина – в изолированном. уютном мирке подвесной корзины, другая – в ревущем хаосе снаружи.

Точно так же надвое разделилось и все его существо. В восторженном, безудержном чувстве необъятной свободы жило и осознание того утлого замкнутого мирка, в котором всю свою жизнь обретается человек, свыкаясь со своим узилищем настолько, что даже не считает себя в нем узником.

Вот в чем корень извечной человеческой дилеммы. Каждый из нас привык видеть мир из одной-единственной точки обзора, привык до того, что почти не способен уверовать в реальность других людей.