Жабэй нервно дернул за приклад, словно пытаясь силой вытряхнуть из оружия отдачу и, вместе с этим признаком выстрела, пулю. Поняв тщетность всех усилий, он бросил аркебузу, отсел к бочке и, зачерпнув немного воды смочил пылающее жаром лицо.

Порох намок, что было не мудрено в такую погоду.

– Как все чудовищно банально, - простонал Жабэй, забиваясь в угол между бочкой и стеной, и кутаясь в плащ.

Шум шагов удалился и потонул в этом дожде, который для каждого этой ночью звучал по-своему. Для кого барабанной дробью подступающего поединка, для кого-то монотонным отзвуком погоды, что своею волей загнала его и соседей за двери домов. Кому-то казалось, что так и нужно, дабы смыть кровь, что пролилась на плахе утром, кто-то сетовал на неоконченные дела и как некстати это явление природы…

Для Карнажа, когда он подступил к порогу дома, где он был некогда так счастлив счастьем, о котором предостерегал не только старый Киракава, дождь незримой рукой прозвучал по крышам звуком струн старой гитары, что частенько ему приходилось слышать где-то в углах многочисленных харчевен. Тогда тоже не было видно неискусного исполнителя, что мог играть и просто от нечего делать, а не душой, как утверждали многие романтики. Ценной казалась сама попытка поделиться тем, чего нельзя достать из кармана или не нужно остеречь надежной цепью от воров. И не заметно искусен он или нет, трезв или пьян… Он просто дарит и все, а медяк на стаканчик дешевого вина сам плюхнется на пол, под босые мерзнущие ноги, и не заметишь чьи именно пальцы разжались.

Был час, когда Феникс стал одинок, как ворон под дождем, ютящийся на сухой ветке под облезлым умирающим деревом с жиденькой листвой на сломанной кроне. После обрыва счастья, нелепого, но ожидаемого, предсказуемого всей логикой, что есть на свете, и все равно нежданного. Тогда, когда не нужно больше строить жесткую мину, стремясь сохранить лицо под взглядами высокородных снобов на балу, в старой харчевне, заливая разбитое сердце, когда пьян как сапожник и все равно сидишь и…, черт возьми, видишь и слышишь все и вся из-за проклятой привычки, что когда-то вбили в тебя надежнее гвоздя в крест сына Создателя! Когда ничто не дает забвения, усталость еще не берет тренированное тело, а сердце рвет и плачет, оставляя щеки сухими. Когда свеча на столе сжалится и прольет восковую слезу для тебя на холодной заре за окном. Когда, наконец, остаешься один в общей зале, и даже хозяин, убрав пустую кружку из-под твоего носа, валится на кровать без задних ног. И становится еще хуже… Словно не придумано было ни берега, ни дна для той раны, которая там, под грудной клеткой где-то… наверное, если не глубже.