— Что здесь происходит, юная леди? — Голос отца холоднее стылой февральской вьюги.

— Папа… — И становится очень страшно.

Отец говорил с ней, говорил перед этой поездкой. И она обещала, клялась, что будет выше любых насмешек. Что она будет достойна своего рода и своего происхождения, что не опозорит и не унизит свое имя.

И вот она его унизила.

Девочка встает с поверженного противника. Встает медленно. Встает так, будто воздух внезапно стал вязким и липким.

Надо повернуться. Надо встретиться с отцом глазами. Надо…

Она знает, что прочтет в его глазах. Презрение.

— Папа, — повторяет она дрожащим голосом и умолкает.

Что можно сказать? Как оправдаться?

Слова падают, как камни:

— Только глупцы отвечают на насмешки ударом. Только ничтожные и ни на что не способные ненавидят. Только слабые духом не умеют обуздывать свои чувства.

— Папа, — шепчет девочка, — прости.

— Ты разочаровала меня, — говорит отец, и это как приговор. А потом добавляет то, что она слышала уже не раз за свою недолгую жизнь: — Неудивительно. Я слишком многого от тебя хочу. А ты всего лишь женщина.

Презрение — максимум, чего достоин человек вроде Хельга. Ненавидеть его — это унижать себя.

Но отказаться от ненависти не получается.

«Папа, прости».

— Мне совсем не нравится Хельг, — повторила девушка.

— Ага, ага. Ну конечно же нет. — Фридмунд согласно кивнул и еще раз подмигнул. На лице его застыла ухмылка.

— Ты мне не веришь?! — Почему-то понимающая, скабрезная ухмылка бритоголового взбесила ее сильнее любых слов. — Да я с ним на одном острове срать не сяду!