Вытянув руку с браслетом, Саймон продемонстрировал его Гробовщику.

— А про такое ты слыхивал? Однако работает. Вспомни Богадельню!

— Работает, — внезапно остыв, согласился Пако. Лицо его опять сделалось невыразительным, незаметным, и только между бровей пролегла глубокая складка. — Работает, — повторил он, — а как и отчего, я и подумать боюсь. Не мое это дело, э! Ты — дон, я — пахан, ты — командуешь, я — навытяжку. Значит, два катера, сорок бойцов — и в пещеру?..

— Сперва в трещину. В какую, знает проводник. Ты его жди, его вечером привезут на пятый пирс. А если не привезут, то проводник уже со мной. Садитесь в катера и отправляйтесь в море. Ясно?

— Ясно, дон. Проводника я как узнаю?

— Узнаешь! — Саймон усмехнулся. — Девица будет у нас в проводниках. Волосы — темные, длинные, глаза — карие, стройна и собой хороша, но пуглива. Не ровен час, кто из твоих ее обидит. На собственных кишках повешу!

— Присмотрим. — Пако отпил из кувшина, прищурился и задумчиво молвил: — Девка, значит… Ну, тогда дело понятное. Говорили мне, «штыки» любят баб не меньше покойного Кобеля, а где бабой запахнет, там секретов не сохранишь. Баба, она сегодня к одному мужику прислонится, завтра — к другому. А ты, Кулак, из видных мужиков!

— Верно мыслишь, — сказал Саймон. — Я умею уговаривать девушек.

Он поднялся и, обогнув броневик, вышел за ворота к своему автомобилю. Солнце уже поднялось, огненным оком нависло над бухтой набережной, брошенной пыльной подковой за пирсами и складами. В дальнем ее конце, на площади, серой громадой торчала Богадельня, за ней мотались по ветру зеленые лохмы пальм, виднелись кровли и белые стены старого города, вздымал купола собор, а еще выше, на фоне аметистовых волн и прозрачной небесной голубизны, плавали башни Форта. Утес, который подпирал их, казался сейчас не синим, а угольно-черным, угрюмым и грозным; его основание, выступавшее в море, окаймляли жемчужные ожерелья пены.

Несколько мгновений Саймон глядел на скалу, потом уселся за руль и спрятал лицо в ладонях. Спать ему не хотелось; он мог обходиться без сна по двое-трое суток, лишь временами отдыхая в кратком забытьи цехара. Но в эти минуты он не нуждался в отдыхе. Ярость клокотала в нем, фантомы разрушения и смерти проносились под сомкнутыми веками; он видел то развалины замка в Кратерах, то огненный факел, пожирающий донов, то Форт, взлетающий в воздух в ослепительной вспышке взрыва, то озера пылающей нефти и стаи кайманов, которые рвали людей со знакомыми лицами — дона Грегорио, старого Хайме, Хорхе и прочих, ненавистных и омерзительных, точно клыкастые тайяхатские крысы. Зная, что ярость — плохой советчик, он дал ей выплеснуться, перегореть, рассеяться; потом глубоко вздохнул и вызвал другую картину.